Филип Сингтон - Зоино золото
«Буковски» отменили ретроспективу Зои. У них был для этого прекрасный повод, ведь принадлежность очень многих картин оказалась под сомнением. На самом деле уважаемый аукционный дом поспешил откреститься от всего этого дела как можно скорее. Позднее, тем же летом, была организована выставка поскромнее в галерее в стокгольмском районе Катаринавэген, где Зоя жила и работала большую часть своей жизни. Одной из картин, представленных на этой выставке, стал парижский автопортрет. Также был представлен ряд работ, принадлежащих Льву Демичеву, хотя часть наиболее значительных картин, по слухам, ушла частным коллекционерам в России. Суммы сделок так никогда и не стали достоянием общественности.
Шведские власти вдруг спешно принялись перераспределять наследие Зои в соответствии с ее собственными пожеланиями. Семьи Пальмгрен и Баклин были среди тех, кто получили картины и тут же продали их. Остаток наследства, в том числе дом в Сальтсёбадене, был поделен между шведскими благотворительными обществами, как и хотела Зоя. Наконец, после длительных совещаний, бумаги Зои были подарены архиву Национального музея Швеции.
Эллиот вернулся в Англию в начале апреля, за две недели до слушания, которое должно было решить судьбу Терезы. К этому времени Гарриет Шоу вполне была готова бросить вызов Майлзу Хэнсону в суде. Загадочные русские источники Хэнсона, которые угрожали объявить ее клиента преступником, неожиданно испарились. Хэнсон был вынужден признать, что не в состоянии разыскать их. Гарриет начала подозревать, что это был всего лишь блеф, и даже подумывала подать жалобу в Общество юристов. «Это только доказывает, что у них нет ни малейших шансов», — оптимистично заявляла она.
Но слушание так и не состоялось.
Маркус Эллиот и Надя договорились о встрече в кафетерии в Холланд-Парк. Они оба знали это место, но оно не имело для них никакой сентиментальной ценности. Эллиоту так было легче. Он твердо решил избежать приступов ностальгии, какими бы заманчивыми они ни были. Он хотел говорить только о Терезе и о ее будущем.
Сначала это было трудно. Он встал в очередь за кофе, пока Надя сидела снаружи в одиночестве, то скрещивая, то вытягивая ноги, и время от времени шугала настырных голубей. Она выглядела бледной и хрупкой и надушилась сильнее, чем того требовали обстоятельства, но в ней была настороженность и жесткость, которые не сулили ничего хорошего. Однако она пришла, и это главное. Эллиот подозревал, что для этого ей пришлось пренебречь советами адвоката.
Пять неловких минут они болтали о том о сем. Он рассказал ей кое-что о Швеции и планах написать книгу по искусству России XX века, для которой он уже практически нашел издателя. Она поведала ему, что работает на полставки в музыкальном магазине. Они впервые беседовали как простые знакомые, и в этом было что-то невыносимо искусственное. Когда они заговорили о дочери, пусть пока о вполне невинных вещах, таких как группа в садике и домашние проказы, он ощутил, что Надя напряглась, словно в ожидании атаки.
— Кстати, где она сейчас?
— С Мэгги Уильямс.
Он нахмурился.
— Мэгги?..
— Они живут через дорогу. Мэгги и Том. У них трехлетний сын. Джош, помнишь?
— Ах да. Конечно. Джош. — Он смутно вспомнил барбекю с дымком и сад, полный незнакомых людей. — Я хотел бы увидеться с ней.
Через секунду Надя тихонько кивнула.
— Хорошо. Когда?
— Может, сегодня? Вернемся вместе, будет для нее сюрприз. Я долго не задержусь.
— Прямо сейчас?
— Я просто предложил. — Надя смотрела на него, несомненно гадая, не ловушка ли это, не стоит ли ей для начала позвонить адвокату и удостовериться, что все чисто. — Я хочу, чтобы она увидела нас вместе, вот и все. Ненадолго.
Он задержал взгляд на футбольном матче в Саутфилде, который был в самом разгаре. Уголком глаза он заметил, как она сглотнула.
— Хорошо. — Она натянуто засмеялась. — Тереза все равно постоянно о тебе спрашивает. Я устала объяснять ей, почему тебя нет.
— Что ж. Может, ты дашь мне попробовать? Тогда она будет знать, чего ждать.
Мгновение Надя сидела очень тихо. Они уже вышли за рамки и направлялись на минное поле sub judice.[24]
— Не понимаю. Ты хочешь сказать, что…
— Я хочу сказать, что, допустим, Тереза останется с тобой, — произнес Эллиот, глядя в пустую чашку. — Что тогда?
После этого все стало проще. Надя сказала, что не собиралась возвращаться в Прагу. Она поняла, что несмотря на все неудобства, Терезе лучше остаться в Англии, в Лондоне. И уже решила, что девочка будет видеться с отцом как можно чаще. Очень важно, чтобы она росла, не считая, что родители враждуют. Она объяснила, что сражалась так отчаянно лишь потому, что адвокаты сказали, что у нее нет выбора. Они утверждали, что Эллиот хочет разделаться с ней, заявить, что она плохая мать, и навсегда забрать Терезу. Конечно, адвокаты были правы.
Они тут же пришли к соглашению. Эллиот знал, что в суде он едва ли добился бы большего. Осталось лишь обменяться письмами. Эллиот даже заговорил об алкоголизме Нади. Она сказала ему, что уже бросила пить с помощью друга-музыканта по имени Джеймс. Он несколько раз сидел с нею по ночам, когда видел, что она может сорваться. Но теперь с этим покончено. Она сказала, что сейчас в ее доме нет ни капли спиртного.
Им было еще о чем поговорить. Эллиот много думал об их браке, о том, когда все пошло не так, о том, что было неправильно с самого начала. Но, в конце концов, дела значат больше, чем слова. И в их соглашении забыть вражду и вместе воспитывать дочь было молчаливое признание вины обеих сторон. Ошибки нельзя исправить, но это не значит, что их надо заново переживать каждый день.
До поездки в Швецию он собирался когда-нибудь окончательно выяснить, действительно ли Тереза его дочь. Он даже узнал, сколько стоит анализ ДНК — как оказалось, больше, чем он мог себе позволить в тех обстоятельствах. Но в Англии его решимость растаяла. Его брак с Надей распался; но его любовь к Терезе — навсегда. Он ехал по сумеречным улицам, стоял на светофорах, глядя, как мимо проносится плотный вечерний поток машин, и кивал собственным мыслям: никакое знание не сможет изменить того, что он чувствует сердцем. А если Тереза и не его дочь, то это знание ему не нужно.
Выставка в Катаринавэген прошла с успехом. Международный интерес оказался скромнее, чем вызвал бы аукцион «Буковски», но большинство картин были проданы. Дети Моники Фиск, Клара и Мартин Пальмгрен, выручили приличные деньги. Той же осенью ожидалась выставка в Гётеборге. Одной из непроданных картин стал парижский автопортрет. Даже в новой раме с табличкой, объясняющей восточный облик Зои, он, похоже, озадачил большинство покупателей. К тому же не прекращались споры об авторстве портрета.
Наутро после закрытия выставки Эллиот и Керстин заскочили в галерею, чтобы забрать картину.
— Что ты собираешься с ней делать? — спросила Керстин, когда они закрепили портрет на заднем сиденье автомобиля. Стоял солнечный августовский день, и люди разгуливали в шортах и рубашках с закатанными рукавами, словно в отпуске.
— Я уже договорился кое с кем, — ответил Эллиот. — Заброшу ее прямо сейчас.
— А я думала, мы собираемся к морю.
Эллиот распахнул перед ней пассажирскую дверь.
— Так и есть.
Они говорили о том, чтобы съездить в Сальтсёбаден еще один, последний раз. Керстин хотела, чтобы он увидел дом, таким, каким она его помнила, летним. Он совсем другой в это время года, утверждала она. Кроме того, после его отъезда из Швеции дом вместе со всей мебелью продали, и Керстин интересно было взглянуть на новых владельцев.
— София и Никлас Линдстрёмы, — сказал Эллиот. — Похоже, славная пара.
— Ты говорил с ними?
— Они пришли в галерею как-то вечером. Они очень обрадуются картине.
— Погоди-ка. Ты отдаешь ее им?
— Скорее одалживаю на неопределенный срок. По крайней мере, пока не придумаю чего получше. Условие — она остается в доме. Думаю, они собираются повесить ее в гостиной, напротив балкона.
Керстин смотрела на мелькающую за окнами зелень. Мимо на автоприцепе проехала небольшая яхта.
— Хорошее место. Оттуда ей будет видно море.
Линдстрёмы жили в своем новом доме всего несколько дней. Почти все их вещи еще были не распакованы, а мебель стояла обернутой в пленку. Тем не менее они настояли на том, чтобы угостить гостей обедом, который накрыли на лужайке, на столе для пикника, под новеньким зеленым зонтом. Никлас Линдстрём оказался архитектором, София — логопедом. У них была маленькая квартирка в Стокгольме, но они собирались жить в своем новом доме круглый год, если получится. У них было двое детей, младший из которых только пошел в школу.
