Юрий Герт - Кто если не ты
— Ну, вот и все, — сказала Майя, притопнув босой ногой.
И они побежали дальше.
Клим видел, что ей трудно бежать босиком по мостовой.
— Давай на тротуар, — сказал он.
— Пустяки, — сказала Майя.
Мимо них протопали Игорь и Мишка.
Клим убавил скорость.
— Скажи... Только честно... Ты очень на меня... сердишься? — сказал Клим отрывисто, боясь поднять на Майю глаза.
— За что?
— Ну... за все это...
— Да при чем же здесь ты?..
В ее голосе звучало наивное удивление — и ничего больше. Клим облегченно вздохнул и посмотрел в ее доброе грубоватое лицо, смягченное полумраком.
— Тебе... Здорово досталось... Там?..
— Я просто смеялась! Мне было очень смешно...
Кира еще не возвратилась. Они решили ждать ее возле дома и присели на край тротуара. Минуты тянулись томительно. Где же она? Скоро ли?..
Взглянув на разутые ноги Майи, Игорь стал описывать какую-то религиозную секту в Англии, которая по Лондону расхаживает босиком.
— А ну тебя с твоей сектой, — сказал Мишка.— Вы лучше расскажите, что там было...
Из всех пятерых его единственного пока не тронули. Он ждал подробностей. Но вспоминать подробности никому не хотелось.
— Представляете, — сказала Майя, — только начали мы разговаривать, как вдруг в доме напротив заводят пластинку. И знаете — что? — Она вскочила, приподнялась на цыпочки и, закатив под лоб глаза, пропела низким голосом:
— Клевета все покоряет... Клевета все покоря-я-а-ет!..— Она сорвалась и засмеялась: — Представляете? Да так громко! Я терпела, терпела — да так и прыснула! Неужели вы не слышали?
— Нет, — сказал Игорь.
— Мне было не до того, — признался Клим.
— Какая же скотина все-таки могла распустить эту клевету! — сказал Игорь. — Кто донес?
Перебрали и отвергли несколько имен своих идейных противников.
— Я знаю, это директриса... — сказала Майя.
— Но откуда ей известно про клуб Кампанеллы!
Догадки ни к чему не привели.
— Все ясно, леди и джентльмены, — прокурорским тоном объявил Игорь, — предатель скрывается среди нас. Это — Гольцман!
— Свинья! — мрачно сказал Мишка и гулко стукнул кулаком Игоря по спине.
— Нет, верно, почему тебя не вызывали?..
К ним вернулось легкомысленное настроение, только Мишка, смеясь вместе с другими, глубоко страдал, чувствуя себя изгоем.
Он первый заметил, когда к дому подошла Кира.
То ли конец всякого ожидания радостен, то ли оттого, что всеми овладело какое-то вызывающе-беспечное веселье, ее появление в первый момент восприняли как новый повод для шуток.
— Заговорщик номер один!
— Правая рука Черчилля!
— Признавайтесь — нам все известно!..
...Кира не шла, а плыла вдоль стены дома, как белая тень. Она казалась бесплотной. И в ее напряженно-прямой фигуре, в высоко поднятой голове было что-то от слепого, который идет, вытянув перед собой руки, как бы нащупывая дорогу. Но не это, и даже не лицо ее, отрешенное и мертвенно-спокойное, поразило Клима. Подбежав, он увидел на ней матроску, маленький якорек, вышитый на левой груди, и его как будто ударило крутой волной — он откачнулся, отступил на шаг, уступив место Майе; она, Мишка и Игорь окружили Киру, пытаясь ее растормошить. Они старались вовсю. Но она как будто не слышала горьковатых острот Игоря и звонкого щебета Майи, которая, обхватив ее за плечи, едва сдерживала смех.
Кира удивленно приподняла брови, тремя частыми выдохами у нее вырвалось:
— Как вы можете... над этим... шутить?...
— Да почему же не шутить? — громче всех завопил Мишка. — Сплошной абсурд! Их кто-то запутал, и они... Смешно!..
— Не вижу ничего смешного...
— Да Кирка, Кирка же! Да что ты?..— выкрикнула Майя, приблизив почти вплотную свое лицо к ее лицу.
Кира резко отстранилась и, храня все то лее отрешенно-спокойное выражение, пошла к подъезду. И снова у нее на груди Клим заметил якорек. В этой самой матроске играла она Таню Стрелкину... Какое нелепое, злое, ироническое совпадение! Он забыл, что не далее, чем днем, Кира приходила в той же матроске в библиотеку. А он словно видел ее такой только дважды. Тогда: вся — порыв, вся — радость и победа! И теперь... Тогда — и теперь... Тогда — и теперь!
Пока ребята растерянно и обиженно смотрели ей вслед, Клим бросился в черный провал парадного. Он догнал Киру уже на лестнице,
— Кира!
Его голос эхом взметнулся по лестничным маршам.
— Кира!..
Она поднималась, она уходила — все выше, все дальше, она таяла и растворялась во тьме.
— Кира! — крикнул он снова, пугаясь этой страшной, этой чудовищной глухоты, охватившей все вокруг, чувствуя горячую пустоту отчаяния — ту самую, которая гнала его по городу два часа назад.
Он нашарил во мраке ее руку, ее тонкие холодные пальцы, и сжал в ладонях, как будто боясь, что они остывают, что они остынут совсем.
— Кира... Я все понимаю... Я сам... Не надо, Кира!..
Он повторял ее имя, как заклятие. Она остановилась. Он не знал, слышит ли она его. Он говорил — почти без связи, почти без смысла — потому что молчание было хуже, потому что надо было вытянуть, спасти ее из той тьмы, в которую она окуналась все глубже и глубже...
Он стоял ступенькой ниже — над ним вырисовывался бледный овал ее лица.
Он задергал, затряс ее руку — чтобы хоть как-нибудь стряхнуть оцепенение и неподвижность..
— Кира, что с тобой? Кира!..
— Ничего. С чего ты взял?..
Чужие губы, чужой голос, чужие слова! Но и они обрадовали его — все-таки она — здесь!
— Ну, конечно, конечно же, Кира! Все распутается... Мы же хотели... Они поймут... Скоро! Мы все объясним...
Он грел ее пальцы, прижавшись к ним щекой, и чувствовал, как тепло постепенно возвращается к ним, тепло и надежда... О да! Теперь он и сам верил, каждой клеточкой своего тела верил, что все распутается, разрешится и страх — напрасен, и несправедливость — выдумка лгунов и трусов!
— Но почему так долго тебя не было? Ведь мы...
— Я ходила на Стрелку, — сказала она задумчиво и тихо.— Туда... Помнишь?..— она помолчала, словно про себя, уронила: — Наверное, в последний раз.
У него перехватило дыхание.
— Почему в последний?..
— Так... Мне больше не хочется туда ходить. А сегодня... Я снова думала там... о твоем отце...
Клим вдруг ощутил легкое прикосновение ее руки к своим волосам — неожиданное, странное, мгновенное — даже не почувствовал, а скорее догадался о нем, когда она уже взбежала наверх и раздался ее короткий стук в дверь.
4
Отпустив Бугрова, капитан еще долго не уходил из кабинета. Дым сизоватым туманом висел в воздухе, густясь под потолком.
В коридоре послышались шаги — дверь приоткрылась, в щели мелькнуло лицо дежурного и тотчас скрылось, бормотнув извинения. Капитан не шевельнулся.
Он одиноко сидел за столом, уронив голову в ладони, над пухлой папкой, которую ему с трудом удалось выловить в море таких же серых, безгласных папок, уже десять лет хранившихся в пахнувшем плесенью и тлением архивном подвале.
Папка была открыта на первой странице; пришпиленная в левом углу фотография казалась вынутой из крепкого чайного раствора.
Капитан пожевал погасшую папиросу, прикрыл глаза. Перед ним неотступно стоял высокий, плечистый человек и улыбался. В его грузнеющей плотной фигуре была мужественная, спокойная, уверенная в себе сила. Он с наслаждением подставил широкую грудь ветру, игравшему воротом расстегнутой белой рубашки. Человек на мгновение замер в свободной позе, полной стремительного движения — опершись одной рукой на дверцу машины, уже ступив на подножку... Он собирался ехать... Он уехал... Но куда?..
Капитан отлепил от губ раскисший мундштук, потянулся к пепельнице. В ней уже скопилась груда окурков — папироса выкатилась на стол, припорошенный пеплом. Капитан дунул — пепел вспорхнул, несколько пылинок село на фотографию.
Пепел...
От папиросы остается хотя бы пепел...
Он с горечью усмехнулся, отвел взгляд от фотографии, наткнулся на стул, который все еще стоял посреди комнаты.
«Мы не хотим так жить!»
Упрямый мальчишка с цыплячьей шеей и дерзкими глазами... Как он это сказал: «Мы!..» Как будто за ним — тысячи и тысячи...
Прерывая допрос, капитан заходил в соседние кабинеты.
Девушка с гордым, чеканным профилем, юноша с брезгливо поджатым ртом, и та, — вторая, — ее спрашивали — она смеялась, принимая все за шутку, — а потом, вспыхнув, с наивным негодованием поднесла к лицу следователя свой комсомольский билет.
Опасные заговорщики...
Да, опасные!
Он понял это в ту самую минуту, когда, наблюдая за страдальчески перекошенным лицом мальчика, негнущейся рукой выводившего слова под его диктовку — в ту самую минуту он почувствовал, что перед ним — враг, опасный, непримиримый, не ведающий ни снисхождения, ни компромиссов!
