Михаил Чулаки - У Пяти углов
— Здесь. Только он уже умер.
Понятно, что умер. Я ж и сказала: про-жи-вал! Опись имущества, — и женщина бегло показала какое-то удостоверение.
Николай Акимыч посторонился, и женщина быстрыми шагами устремилась в глубь квартиры, говоря на ходу:
— Показывайте дорогу… Так-так, народу достаточно, будете понятыми.
Филипп сразу же вернулся к себе в комнату, Рыжа замолчала, а Николай Акимыч вместе с соседками двинулся к комнате Леонида Полуэктовича. Не так уж ему хотелось присутствовать при описи, но он считал это своим долгом как квартуполномоченный. Да и нельзя, чтобы в таком деле участвовали одни женщины.
Вот тут он и жил. Пожалуйста! Как опечатали, так мы и не трогали, — суетилась Антонина Ивановна.
На взгляд Николая Акимыча, заговорила она насчет нетронутых печатей зря — очень это напоминало притчу про шапку, которая так некстати загорелась; но женщина с удостоверением не обратила внимания на Антонину Ивановну, не стала и исследовать, достаточно ли девственный вид у бумажной ленты с печатями, — она резко дернула дверь, бумажка с треском разорвалась, и открылась комната Леонида Полуэктовича.
— Да-а. И как здесь жил гражданин?
— Не говорите! Уж такая грязища и вонища! Мы ему сто раз говорили, да что, когда девяносто лет человеку! Иногда уберешься у него — через день будто не убирала.
— Вы, наверное, и не такое видите при вашей работе? — сказала Вероника Васильевна.
Вроде бы сказала просто так, а тоже послышалось Николаю Акимычу какое-то заискивание. Хотя ей-то чего заискивать? Она печати не трогала и внутрь не входила.
— Видим и не такое. Но и такое тоже не часто. Женщина первая решительно шагнула в комнату. Николай Акимыч ожидал, что процедура описи продлится долго, может быть, не успеет закончиться до его ухода на смену: еще бы, столько всякого имущества навалено в комнате. Но женщина сделала свое дело на удивление быстро. На книги вообще не взглянула, будто и нет их — а книги-то описывать дольше всего, если каждую; содержимое шкафов — белье, одежду, посуду — тоже полностью проигнорировала. Записала картины, причем Николай Акимыч ей подсказал, где тут Левицкий, а где Серов, — иначе и не догадалась бы. Люстра ей понравилась — медная с хрустальными подвесками, — записала люстру. Еще два кресла и диван красного дерева. Все. Остального будто и не существовало. Не провозилась и получаса. Они, трое соседей, подписались как понятые, женщина наклеила другую бумажную ленту со своими печатями — и процедура закончилась.
— Мне еще две комнаты описать сегодня, — зачем-то объяснила она. — Тоже выморочное имущество.
— Что дальше полагается? Когда вывезете? — больше для порядка спросил Николай Акимыч — как квартуполномоченный.
— Когда сможем, тогда и вывезем. Когда транспорт. Вам не терпится?
— Нет, не потому. Чтобы знать. Чтобы кто-то дома был.
— Ничего, известим.
И женщина необыкновенно значительно простучала каблуками по коридору.
— Что я говорила! — Антонина Ивановна едва дотерпела, чтобы за женщиной с удостоверением захлопнулась дверь. — С самого начала говорила! Два кресла возьмут и люстру, а остальное псу под хвост. С остальным они и не хотят морочиться, так она сказала?
— Какое-то морочное имущество, — попыталась вспомнить Вероника Васильевна.
Николай Акимыч тоже не понял слова, которое произнесла приходившая женщина, не понял и потому не запомнил. Но не захотел признаться, промолчал.
— Ну да, морочное, потому что морока с ним! Не хотят морочиться, потому псу под хвост. А разговоров: «Да нельзя! Да не хотим притронуться! Да мы не такие!» Будто я одна такая воровка, а все честные! А теперь псу под хвост! Мы-то все-таки свои — взяли бы, и вышло б по справедливости. А так псу под хвост!
— Не все под хвост, — сказала Вероника Васильевна. — Вы-то успели кое-что.
Что я успела?! Две чашки?! Да я столько убирала даром его грязищу, что имела право! Не на две чашки, а больше! Мне, может, рюмки его хрустальные нравятся — а не взяла, думала, опишут!.. И лента у нее какая-то другая, видите? Не отлепить так просто.
А Николай Акимыч думал про книги. В особенности про ту со штампом: «Д-р П. Э. Розенблат, Троицкая, 38». Вот бы найти и идти с нею доказывать, что мемориальная доска висит неправильно, что знаменитый композитор Рубинштейн жил не в соседнем доме, а в их! И в интересах истины, и приятно жить в мемориальном доме… Надо было поискать прямо при женщине-описательнице, но она так торопилась. И где-то хранится у Полуэктовича осколок снаряда, залетевший во время блокады в квартиру, — тоже память, реликвия. Слишком быстро ушла эта описательница. Но еще можно будет поискать, когда вывезут кресла и люстру!
Николай Акимыч вернулся к своей колокольне. Но не мог сосредоточиться. То есть пальцы машинально вырезывали очередную капитель, но по рассеянности он спутал дорический ордер с ионическим… Все равно Николай Акимыч был прав, когда запретил Филиппу входить в комнату покойного соседа и брать что-нибудь… Нет, не запретил, давно уже Филиппу ничего не запретишь, — но не посоветовал. Николай Акимыч был прав, но и вздорная Антонина Ивановна оказалась не совсем не права, вот что обидно! Николай Акимыч был прав, если смотреть с позиции абсолютной, идеальной; Антонина же Ивановна права в каких-то мелочных реальных обстоятельствах, которых не учтешь с высоты абсолюта, — разница такая же, как между проектом и конкретно выстроенным зданием: бывало, здание почти соответствует проекту, а бывало, обстоятельства строительства уводили от проекта довольно далеко. Николай Акимыч думал, что книги поступят в Публичку или в магазин к букинисту, и можно будет не спеша совершенно законно их разобрать, поискать ту со штампом, а теперь что? Так же, как с этой колокольней: должна была возвыситься, изменив очертания не только собора, но и всей округи, — но не возвысилась…
Надо было до смены успеть зайти в управление, поговорить про троллейбусные экскурсии. Интересно, что легче: пробить идею про экскурсии или перевесить неправильную мемориальную доску? Пожалуй, экскурсии, — тут исход не зависит от того, найдется или нет какая-то старая книга. Да, и еще зайти поесть по дороге в парк. Николай Акимыч ест, конечно, и дома, но если есть возможность пообедать в городе, старается воспользоваться случаем. Потому что у Ксаны всегда такой страдальческий вид, если она что-то готовит, — будто несчастная рабыня, которую продали на кухню. Кроме тех случаев, когда гости, — при гостях Ксана расцветает, и тогда, глядя на нее, Николай Акимыч понимает выбор Филиппа. Но только при гостях. Наверное, это театральный инстинкт: ее вдохновляет публика.
Услышав, что в прихожей одеваются, Рыжа заскреблась в комнате Филиппа. Николай Акимыч очень редко с нею выходит, но собака запомнила и редкие выходы, все-таки надеется. Рыжа услышала, а Филипп — нет. Работает. Прекрасно, что работает. Но мог бы прерваться, выйти, пожелать отцу ни пуха ни пера — не гулять же идет Николай Акимыч, а на смену! За все годы ни одного происшествия у него не было, ни одного наезда. Ни одного, тьфу-тьфу, но все-таки улица есть улица. Ася всегда провожала — будто в дальнюю и опасную дорогу. А какой дом, если не провожают и не встречают? Каждый приходит и уходит сам по себе — как в гостинице.
Несколько дней подряд беспрепятственно светило солнце, — но не могло это продолжаться долго, тем более в конце октября, — и сегодня наконец надуло тучи и пошел дождь. Дождь Николай Акимыч воспринимает не так, как большинство горожан: для них неприятная морось в лицо, промоченные ноги, простуды — а для него скользкое покрытие, увеличенный тормозной путь. В такие дни Ася провожала всегда особенно тревожно.
А когда не за рулем, Николай Акимыч дождь даже любит. Потому что вообще любит воду, а стекающие по лицу капли напоминают летнее купание. Из-за своей полноты Николай Акимыч не переносит жару и не ездит на юг, а купается летом в озерах, и дождевая вода напоминает по вкусу озерную. Даже когда для других вода прохладная, ему хоть бы что. Вот и дождь приятно прохлаждает, почти как купание. Иногда, прогулявшись под дождем, Николай Акимыч думает, а не пойти ли в моржи? Наверное, он бы привык легко. И получилась бы та самая физкультура, которую проповедует Филипп. Думает, но решиться пока не может.
На улице Ломоносова почти от самых Пяти углов в затылок стояли машины. Пробка. Почему-то на перекрестке Ломоносова с Фонтанкой вечные заторы. Стоят, но моторы не глушат! Осенью да в дождь еще ничего, а летом не улица, а душегубка! И автобусы в этой же пробке — а от «Икарусов» дым самый страшный. У Николая Акимыча на маршруте тоже есть места, где приходится стоять, но таких, как эта хроническая пробка, нет, слава богу. Все-таки хорошо, что он на троллейбусе, — как вдохнешь эти газы, сразу вспомнишь Асю: молодец, что не пустила на автобус.
