Владимир Кормер - Наследство
Жене надо было идти на работу. Нынче начались большие строгости с опозданиями, за опоздания отдавали под суд и сажали. Она простилась с отцом Иваном до вечера, оставила ему еду и ключи, инструкцию, как обращаться с замками, наказала поменьше общаться с соседями и ни с кем не заговаривать, если он выйдет на улицу; соседей же предупредила, что у нее дня на два остановится родственник из Ростова.
Отец Иван вновь принялся рассматривать комнату, которая прежде считалась у них столовой, громоздкий резной буфет из жениного наследства, такой же обеденный стол, многочисленные развешанные повсюду фотографические портреты родителей жены, маленькие фотографии детей, каких-то еще незнакомых ему лиц, несколько старых лито графий. В уголке, на стенке книжного шкафа, он удивленно заметил фотографию себя самого, снятого еще до пострижения, а поодаль фотографию, изображавшую Сталина, разжигающего трубку. Отец Иван подошел к туалетному столику с трюмо — жена купила его в год их свадьбы — разглядеть безделушки, флакончики и коробочки, которые так любила жена, и увидел вдруг среди них какие-то подаренные им самим. В комнате было много книг — кроме шкафа еще стеллажи и полки. Книги были все новые, советские, из старой библиотеки, кажется, ничего не осталось. Отец Иван вытащил наугад одну — роман «Бруски» — и прилег на узкую кушетку, на узорные подушечки, вышитые, наверное, еще бабушкой Катей, но не смог вчитаться. Он подумал, что теперь хорошо бы уснуть и проспать до самого вечера, до прихода жены. На минуту-другую ему и в самом деле почудилось, что он засыпает, но едва он сказал себе об этом, как сон тут же отлетел. Отец Иван вскочил, накинул плащ и, провозившись изрядно с квартирными замками — соседи уже разошлись и не могли ему помочь, — вышел на улицу.
Долгое время он шел бесцельно, узнавая город, старые улицы, площади, дома, вспоминая то, что было у него когда-то связано с ними, пытаясь понять, в чем они изменились, читал пестревшие плакаты, афиши, подходил к витринам, но лишь украдкой смотрел на людей, боясь своим разглядыванием привлечь к себе их внимание. День был ветреный, моросило. Отец Иван зашагал быстрее. У него возникла мысль зайти в какую-нибудь из знакомых церквей. Он пошел к той, в которой начинал когда-то служить, к Литейному. Она стояла обшарпанная и явно уже давно была закрыта. Отец Иван обошел еще несколько окрестных, но все они были закрыты и заколочены тоже. С некоторых сорваны кресты. В двух помещались учреждения. Отец Иван, разволновавшись, пустился вперед наугад. По сторонам он смотрел теперь только для того, чтобы увидеть какой-то еще храм, о существовании которого он, быть может, забыл. Наконец, уже на Охте, он увидал церковь, возле которой толпился народ. Она была открыта, отец Иван стал протискиваться к двери, соображая, какой сегодня день и какой должен быть праздник, — все числа и дни у него перепутались. Он не пробился вперед и застрял недалеко от входа, у загончика, где продавали свечи. Отсюда ему почти не было видно священников и диакона, он слышал только их голоса. По голосам ему не удавалось определить, знает он их или нет. Он дождался «отпуста» и стал в очередь приложиться к кресту, надеясь, что, подойдя ближе, увидит знакомые лица, и вместе с тем боясь, что сам будет преждевременно узнан. Но священники были незнакомые.
Он вышел из храма с таким чувством, как будто пережил некое необычайное потрясение. Сердце его колотилось, он вынужден был присесть на каменную ограду. Смысл того, что он чувствовал, был неясен. Отец Иван сидел так, прихо дя в себя, до тех пор, пока переодевшись, из боковой двери храма не вышел старший священник. Отец Иван подумал было подойти к нему и спросить о ком-нибудь из тех, кто был прежде, но у священника было замкнутое лицо, и отец Иван испугался. Зато он вдруг вспомнил, что здесь же на Охте раньше жил его приятель, в собственном домике. Там было еще такое крыльцо под навесом, с прихотливой резьбою. Поплутав по улицам, отец Иван нашел-таки этот дом, осевший и черный, с осыпавшейся резьбою. На стук открыла баба, по лицу — подозрительная и хитрая. Отец Иван спросил бывшего владельца. Баба, оторопев, воззрилась на него, такого оборота не ожидала даже она. Отец Иван стоял, покорно опустив руки, понимая, что получилась крупная промашка. «Уж двадцать лет, как не живет!» — сказала баба и с силой захлопнула дверь.
Вечером они обсуждали положение с женой и восточным профессором. Профессор выказал при появлении отца Ивана истинно буддийское спокойствие и полагал, что разумнее всего отцу Ивану в создавшейся ситуации немедля написать заявление в соответствующие органы и честно все рассказать о себе. Вины на нем нет, в сущности, никакой, и он вполне может рассчитывать на снисхождение. Отец Иван сказал, что не исключает такой возможности, но сначала все же хотел бы найти кого-нибудь из своих, церковных. Они стали обдумывать и это. Обращаться в адресный стол было, безусловно, опасно. Там могли насторожиться, что кто-то разыскивает священников. Поход к местному епископу также грозил неприятностями; кроме всего прочего, можно было подвести и его, дом его наверняка находился под наблюдением. О канцелярии же и говорить было нечего.
Жене наконец пришло в голову, что в Москве у нее есть подруга, Варвара Николаевна Зайцева. Ее муж стал видным советским строителем, и люди они были очень обеспеченные, однако Варвара Николаевна, несмотря на положение, которое занял ее муж, несмотря на то, что сама сделалась «госпожой министершей», сохранила — с детства — религиозность и, особенно не скрывая, поддерживала отношения с духовенством. Не тратя времени даром, бывшая попадья села писать рекомендательное письмо.
Отец Иван переночевал у восточного профессора, в его комнате, похожей даже не на библиотеку, а на разоренное книгохранилище, — книг было столько, что они никак не умещались уже на полках и в шкафах, а стопками, кипами и грудами выше человеческого роста подымались от пола, образуя перед каждым шкафом как бы еще один шкаф, так что к самому шкафу и подступиться было нельзя. Между грудами оставлены были только узкие извилистые лазы и выкроено место для кушетки, а письменный стол давно был уже завален рухнувшей на него горою. Привести все это в порядок сил у профессора не хватало. Отцу Ивану постелили на полу в одном из лазов, но хотя спать поначалу было неудобно, запах книжной пыли действовал умиротворяюще, и отец Иван впервые за эти дни спал спокойно. Утром он выехал в Москву.
Варвара Николаевна была женщина светская, умная и не из трусливых. Отец Иван поведал ей о себе все без утайки. Она приняла его поступки и его обращение к ней как должное, как будто иначе и быть не могло. Она не смутилась ни на минуту, пристыдила его, когда он попросил прощения, что подвергает ее риску, затем подошла к нему под благословение, сама крепко поцеловала его, сказав:
— Вы мужественный человек. Не сомневайтесь, все правильно. Вы здесь очень, очень нужны. Люди нуждаются в вашей помощи, ждут ее. Время, конечно, страшно тяжелое. Наших почти никого не осталось. Сотни и тысячи в лагерях. Многих уж нет в живых. Мы, оставшиеся, должны сберечь свет Христовой Церкви в этих новых ужасных гонениях. Тьма подступает со всех сторон, но Свет светит во тьме. Несите этот Свет. Мы сделаем для вас все. Найдем вам убежище. Ничего не бойтесь, предателей среди нас нет. Поддерживайте людей, укрепляйте их веру, наставляйте их во взаимной любви, будьте им духовным руководителем. Исполняйте то, к чему вы призваны Господом.
По этим ее словам, а потом — проживши у нее неделю — по разнообразным являвшимся к ней посетителям, иногда таинственным, быстро исчезавшим, по невольно услышанным намекам и обрывкам разговоров отец Иван догадался, что имеет дело скорей всего с целой общиной. Через не сколько дней Варвара Николаевна, с которой отец Иван много беседовал и которая проникалась к нему, по-видимому, все большим доверием, рассказала ему обо всем сама.
Это действительно была христианская община, вернее, уже остатки общины, возникшей еще до революции вокруг одного священника, о котором отец Иван слышал, но познакомиться с ним не успел, — человека выдающегося, глубоко духовного и одновременно с наклонностью к философии, человека широких, открытых взглядов и огромного личного обаяния. Его теперь давно не было в живых. Он был аресто ван первый раз еще в двадцать третьем году, ненадолго выпущен и арестован снова. В двадцать восьмом году он умер в ссылке, в Зырянском крае. Его духовные дети, общинники, свято хранили его память и выстояли среди всех невзгод, поддерживая друг друга и стараясь жить по тем правилам, которые он им когда-то преподал. У основателя было несколько преемников из его друзей, из близких общине духовных лиц. Двое из общинников сами приняли сан, уже после революции. Все это также были люди незаурядные. К несчастью, их тоже почти никого уже не осталось. О смерти некоторых было известно достоверно, другие просто сгинули без следа. Но кое-кто из духовного звания все же еще ходил на свободе, а кое-кто жил — как понял отец Иван — на нелегальном положении; так предстояло жить и ему самому. Из общинников-мирян тоже недосчитывались уже многих — арестованных, умерших своею смертью или отпавших-таки от общины в силу разных причин. Зато прибавились и новые — главным образом из подросших детей общинников, но также и из посторонних, из обращенных каким-нибудь общинником знакомых или даже из людей, вдруг встретившихся ко му-то совсем случайно, но обнаруживших тяготение к Церкви и учению Христа, постепенно прилепившихся к общине и ставших ее полноправными членами. Некоторые из «первых» общинников стали ныне людьми известными и заслуженными. Один был астроном, избранный недавно в Академию наук, хотя прежде его критиковали в печати за «идеалистические тенденции». Другой был народный артист, орденоносец и даже депутат. Власти были осведомлены, что он верующий, но смотрели на это сквозь пальцы. Он, разумеется, не афишировал своих связей с общиной, и многие обращенные не догадывались о его прошлом, он был теперь просто «старым приятелем Варвары Николаевны», но кое в чем он им помогал и даже выручал кого мог из беды, пользуясь своей популярностью. Он приходил при отце Иване к Варваре Николаевне, и она познакомила их, не говоря, впрочем, артисту всего. Выражение сановника, озабоченного тысячью неотложных и важных дел, вдруг исчезло в лице этого человека, сменившись выражением малость суеверной богобоязненности — как у кающегося купца или кулака-мироеда (их он обычно и играл у себя в театре или в кино), — но в течение вечера поминутно возникало опять. Кроме артиста и астронома были и еще люди с положением, правда, менее известные, кто-то из научных работников, несколько художников. Но душой — в той мере, в какой общинная жизнь еще теплилась, — были, конечно, не эти люди сами по себе, а их жены.
