Владимир Кормер - Наследство
Отцу Ивану собрали на дорогу немного советских денег, еды, снабдили его сменой белья, портфелем и плащом, с которыми он стал похож на заурядного советского хозяйственника, какие уже появились в городе. Ни документа, ни хотя бы справки, однако, достать ему не смогли. Проводником должен был служить родственник одного из прихожан — заядлый охотник.
Ночью отец Иван перешел бывшую границу Союза, едва не нарвавшись на еще не снятый сторожевой пост. Он шел всю ночь, не останавливаясь, параллельно железной дороге, лесом, напролом, огибая спящие хутора и селенья, и надеялся, что отмахал к восходу солнца километров тридцать. Он продолжал идти все утро и лишь около одиннадцати сделал маленький привал, выйдя к реке. Мост охранялся. Отец Иван прошел по берегу, разделся, связал вещи в узелок, переплыл на другую сторону и снова поспешно углубился в лес. Никакой погони не было слышно, и навстречу не попадалось ни единой души. Только время от времени за перелеском проносились поезда, однажды он услышал детские голоса, доносившиеся из домика смотрителя, а еще однажды с опушки леса увидел пароконную упряжку. После полудня пришлось сделать еще крюк и пересечь железнодорожную линию, чтобы обойти мелькнувшую в конце просеки деревню. С утра было солнечно, теперь сделалось свежо и пасмурно, но отец Иван все равно шел совершенно мокрый от пота, задыхаясь и ловя лесной воздух, который совсем не остужал легких и сердца, Несколько раз он присаживался немного просохнуть, затем вскакивал и снова бежал вперед. Ему хотелось прилечь, осмотреться, вдохнуть запах родной земли, приласкать какую-нибудь травинку, сказать: «Ну вот я и дома». Он спрашивал себя также: не лучше ли ему сейчас вы спаться где-нибудь в густом кустарнике, с тем чтобы идти свободней ночью, но тут же решил двигаться дальше, помня наказы уходить, не мешкая, от запретной зоны и боясь, что если он приляжет, то не сможет уже подняться и на него, спящего, наткнутся люди. Он не мог заставить себя остановиться. Он по-прежнему не чувствовал особого страха, а скоро и вообще утратил способность ощущать что-либо, шагая в дымчатом туманном лесу, как лунатик, машинально уклоняясь от веток и сучьев, обходя болотца, перепрыгивая через поваленные стволы деревьев или канавы. Опять проглянуло солнце, стоявшее теперь совсем низко над лесом. Отец Иван изнемог, не выдержал, прошел проселочной дорогой вдоль полотна, и почти сразу же его догнала полуторка, шума которой он не расслышал, потому что задремал на ходу, и очнулся лишь когда шофер, молодой парень, притормозив, крикнул ему: «Эй, отец, в Молодечно, что ли, плетешься? Садись, подвезу!» Усилием воли отец Иван убедил себя, что шофер, назвавший его «отцом», не имел в виду священнического сана. Сообразив, что отказ удивил бы шофера более всего, отец Иван прошептал про себя: «Господи, помилуй», — и забрался в душную теплую кабину. Шофер оказался доброжелательно словоохотлив и с ходу начал рассказывать о себе, братьях, о своих и братьевых возлюбленных, которых они возили в этот лес якобы за грибами, показывал ему разные памятные полянки, опушки, приметные столбики, где он… На все вопросы к отцу Ивану, опережая его, отвечал сам и поинтересовался насчет чего-то такого, про что ответить заведомо было бы трудно, тогда когда отец Иван, укачавшись, уже засыпал. Бормотнув в полусне что-то неразборчивое, отец Иван уснул по-настоящему и проснулся темным вечером перед вокзалом на станции Молодечно.
Вокзал был до отказа забит людьми, которые кричали, бранились, метались в разных направлениях, толкали друг друга чемоданами и узлами, спали тяжелым сном, обняв детей, или тревожно бодрствовали, сидя на вещах, усталые, с воспаленными глазами. Войдя сюда и в первые мгновения задохнувшись от гвалта и густого вокзального запаха, отец Иван затем отчего-то успокоился. Несмотря на крики, ругань и толчею, эти люди, каких он давно не видел, внушали ему доверие и нравились. Пробившись к расписанию, отец Иван долго изучал его, с благоговейным трепетом произнося забытые названия городов и вдруг, ощущая — впервые в жизни — всю полноту свободы выбора. Потом ощущение свободы пропало: он понял, что лучше всего ему ехать в Ленинград, там должен же был остаться хоть кто-нибудь из знакомых, а может быть, и бывшая его попадья с сыновьями.
* * *Отец Иван попал в Ленинград на вторые сутки, ранним утром, и ехал через весь город на Васильевский остров, туда, где жил прежде, в переполненном трамвае, прижатый к двум молодцам, судя по разговору — сотрудникам какого-то физического института. Сотрудники беседовали о своих экспериментах, об интригах в их заведении и о танцах. Их институт был охвачен эпидемией танцев, и они ехали так рано и везли с собой патефон, чтобы успеть немного потанцевать с сослуживцами у себя в лаборатории до начала работы.
На 7-й Василеостровской линии всё, как ни странно, было по-старому, и дом оказался на месте, и даже, к величайшему изумлению отца Ивана, дверь ему открыла сама попадья, жившая все в той же квартире, правда, давно уже, конечно, «уплотненной» — с соседями. Соседей отец Иван увидел сразу, они все высунулись в прихожую посмотреть кто заявился к ним в такую рань, и перед ними попадья ни чем не выдала себя. Только на пороге она ахнула, узнав воскресшего из небытия своего мужа, сказала: «Господи, спаси и помилуй», но тут же взяла себя в руки, спросила нарочно громко, чтобы слышали соседи: «Сколько же лет мы с тобой не виделись? Лет семь, я думаю?» — и повела его в комнату, тесно уставленную вещами, из которых многие отец Иван с умилением сейчас же припомнил.
Жена служила корректором в медицинском издательстве. Она позвонила домой своей начальнице и сказала, что неожиданно к ней приехал родственник из Ростова-на-Дону, поэтому она немного задержится. Отец Иван стал описывать обстоятельства своего возвращения. Жена как будто не очень испугалась, отнеслась ко всему даже с некоторым юмором. Она вообще сильно изменилась по сравнению с той, какою отец Иван ее помнил, стала сдержанной, ровной, было видно, что у нее выработался характер. И о себе, и о всех их близких она рассказывала так же ровно и просто. Родители отца Ивана жили последние годы как раз в Ростове-на-Дону. Мать умерла пять лет назад, отец был еще жив, но очень плох. Этот год он уже не мог писать сам, и отвечала на письма женщина, которая ухаживала за ним. Старший из сыновей недавно развелся, женился второй раз, и они с женой уехали в город Горький, на стройку, зарабатывать деньги, а также потому, что здесь, в Ленинграде, он оставил комнату первой жене и жить ему с новой женой было негде. Младший жил тут же, с матерью. Три года назад он тоже собрался жениться на дочери одного старого большевика, но не успел. Большевика забрали и, вероятно, уже расстреляли. Семейство было сослано в Казахстан. Сына, по счастью, не тронули, теперь он поехал их навесить, а может быть даже, если удастся, жениться на ссыльной своей невесте, хотя делать этого наверняка не следовало. Бабушка Катя, мать жены, умерла в 33-м году. Сама бывшая попадья была уж много лет как замужем за восточным человеком, профессором-историком. У профессора была другая квартира — точнее, две комнаты в коммунальной, тоже уплотненной квартире, принадлежавшей еще его родителям, но там жила, кроме него, еще незамужняя его сестра, а оставшееся место занимали книги. Переехать туда и оставить сыну эту комнату возможности не было. О знакомых, судьбу которых попытался выяснить отец Иван, жена почти ничего сообщить не могла. Круг знакомств у нее переменился, и прежних, особенно из клира, она никого не встречала, слышала только о некоторых, что они умерли или арестованы.
Жене надо было идти на работу. Нынче начались большие строгости с опозданиями, за опоздания отдавали под суд и сажали. Она простилась с отцом Иваном до вечера, оставила ему еду и ключи, инструкцию, как обращаться с замками, наказала поменьше общаться с соседями и ни с кем не заговаривать, если он выйдет на улицу; соседей же предупредила, что у нее дня на два остановится родственник из Ростова.
Отец Иван вновь принялся рассматривать комнату, которая прежде считалась у них столовой, громоздкий резной буфет из жениного наследства, такой же обеденный стол, многочисленные развешанные повсюду фотографические портреты родителей жены, маленькие фотографии детей, каких-то еще незнакомых ему лиц, несколько старых лито графий. В уголке, на стенке книжного шкафа, он удивленно заметил фотографию себя самого, снятого еще до пострижения, а поодаль фотографию, изображавшую Сталина, разжигающего трубку. Отец Иван подошел к туалетному столику с трюмо — жена купила его в год их свадьбы — разглядеть безделушки, флакончики и коробочки, которые так любила жена, и увидел вдруг среди них какие-то подаренные им самим. В комнате было много книг — кроме шкафа еще стеллажи и полки. Книги были все новые, советские, из старой библиотеки, кажется, ничего не осталось. Отец Иван вытащил наугад одну — роман «Бруски» — и прилег на узкую кушетку, на узорные подушечки, вышитые, наверное, еще бабушкой Катей, но не смог вчитаться. Он подумал, что теперь хорошо бы уснуть и проспать до самого вечера, до прихода жены. На минуту-другую ему и в самом деле почудилось, что он засыпает, но едва он сказал себе об этом, как сон тут же отлетел. Отец Иван вскочил, накинул плащ и, провозившись изрядно с квартирными замками — соседи уже разошлись и не могли ему помочь, — вышел на улицу.
