Ксения Велембовская - Дама с биографией
— Что ты, Люська, ржешь? Я ей бабушку нашла, а она ржет! — разозлилась Нонка, правильно сообразив, что смех вызывает даже не ее смехотворная версия, а она сама — неофитка, которая, как курица с яйцом, носится со своим первым архивным расследованием и упорно не желает признать, что все это полная лажа.
— Ты, Нонк, давай там еще пошуруй, глядишь, выяснится, что я внучка Николая Второго! — Шуточка едва не стоила ей удара в лоб сигаретной коробкой. — Э, э! Ты чего? Чуть меня не убила… Ладно, не психуй. Короче, большое тебе гран мерси за проделанную работу. Лялька умрет от счастья! Надеюсь, ты отдашь мне эти «неопровержимые» доказательства ее дворянства?
По-детски двумя руками прижав к себе папку, как будто кто-то собирался отобрать ее силой, невозможно потешная в своем упорстве Нонка категорически отказалась отдавать документы до тех пор, пока еще раз не объяснит, на чем основывается ход ее логических рассуждений.
— Черт с тобой, валяй! — Возразить сейчас — значило бы поссориться надолго. — Только без нервов. Поспокойне́е.
Рассуждения основывались опять-таки на пресловутом внешнем сходстве Ляльки с Михальцевой: якобы такого феноменального сходства просто так в природе быть не может. Вторым аргументом было совпадение имен. Вроде своим отчеством Люся обязана Сергею Михальцеву, сыну Екатерины, которая эмигрировала из России, скорее всего, одна, то ли разругавшись с мужем, не желавшим покидать родину, то ли потеряв связь с ним и сыном в неразберихе первых лет советской власти и Гражданской войны. Хрен ее знает!
Последний пассаж можно было бы легко оспорить: не знаешь, не выдумывай! — но вместо дискуссии Люся предпочла сделать две чашки кофе, надеясь, что кофе несколько отрезвит уговорившую полбутылки коньяка Заболоцкую, усмирит ее буйные фантазии насчет дальнейшей судьбы разлученных Михальцевых. Екатерина, с жаром уверяла Нонка, отчалила в Америку, где у нее имелись богатые и влиятельные родственники, а отец с сыном разделили на родине участь всех «бывших». То есть тут были и ГУЛАГ, и ссылки, и хрен знает что. Старший погиб, а сын, Сергей, который выжил в лагере, и стал Люсиным отцом.
Докладчица бухнула в кофе аж три ложки сахара, отхлебнула, трясущимися от возбуждения пальцами опять раскурила сигарету и с победоносным видом выпустила дым к потолку.
— Что ты теперь скажешь, друг мой?
— Не знаю, надо подумать, — в сомнении скривилась Люся, изо всех сил стараясь выглядеть хладнокровной. Чем настойчивее муссировался вопрос об отце, тем сильнее становилось внутреннее сопротивление, нежелание обсуждать сугубо личное. Ее вдруг охватило то самое чувство беспомощности, которое она испытывала в детстве, когда соседки подступались к ней, маленькой: «Ишь, бант-то какой у ней шелковый! Никак отец подарил? Где у тебя отец-то, Люськ?» И она, «незаконная», пламенея от стыда, лепетала в ответ, что он помер, как научила ее мать, когда однажды, после очередного допроса, учиненного пятилетнему ребенку злыдней Воскобойниковой, шепотом рассказала зареванной дочке «правду»: «Папка наш, Люсинк, шо́фером был. На грузовой он разбился. Прям перед самой нашей распиской. Красивый был такой, молодой. Ты вся в его и пошла. Только ты им никому не говори. Это наш с тобой секрет будет. Говори: помер, и все. Ладно, дочк?»
В эту «правду», пораскинув своим детским умишком, Люся не поверила: так не бывает, чтобы от живого человека ничегошеньки не осталось, даже фотокарточки. И тетя Маруся с Шуркой его никогда не видели. А то, поди, не спрашивали бы!.. Мыслей глупеньких, по-детски страшных или чудесных в голове рождалось много, но Люся держала их при себе, мать расспросами не мучила, свято хранила их общий «секрет», а повзрослев, сама стала пользоваться материнской легендой о «шо́фере», когда приходилось отвечать на вопрос об отце начальнику отдела кадров или тому же Марку.
Подумать только! Сколько лет прошло, уже давным-давно нет на свете Марьи Алексевны, да и Шурка Воскобойникова наверняка копыта откинула, а то тяжелое, сложное чувство, в котором смешались обида, стыд, жалость к себе и ненависть к инквизиторшам-соседкам, оказывается, было еще живо. Стоило Заболоцкой надавить на старую рану, и оно вспыхнуло вновь. Так и подмывало гаркнуть сейчас: что ты лезешь, куда тебя не просят?!
— Люськ, тебя что, заклинило?
— Я же сказала: анализирую твое выступление. Гм… Итак. Употребление множества вводных слов, выражающих оценку степени происходившего, — «вероятно», «может быть», «скорее всего» и так далее — уже говорит о спорности данной версии. По-моему, наше родство с Михальцевыми вилами на воде писано. А главное, ты уж извини, но надо быть совсем без юмора, чтобы вообразить, будто в Нюшу мог влюбиться какой-нибудь дворянин.
— Почему обязательно влюбился?! — вспыхнула уязвленная архивистка. — Ты вообще можешь мыслить в других категориях? Есть, например, такое чувство, как одиночество. Учти, мужику было уже пятьдесят, и он вышел из лагеря совершенно больным и морально сломленным человеком.
— Откуда ты знаешь, каким он вышел? — нарочито устало отозвалась Люся и посмотрела на часы: а не взять ли такси и не поехать ли домой? А то ведь, чего доброго, Заболоцкая примется сейчас перемалывать кости Нюше и измышлять детали ее связи с человеком по имени Сергей Михальцев.
Странно. Только что агрессивная, Нонка неожиданно притихла, потупилась, а ее и без того красная после коньяка физиономия сделалась пунцовой.
— Ты действительно что-то знаешь? — внезапно осенило Люсю.
— Прости, — вскинула Заболоцкая испуганные, бегающие глаза. — До меня только сейчас доперло, что ты… что Нюша не посвятила тебя… А мне мама рассказала… незадолго до смерти. У нее с головой было уже очень плохо, иначе, Люськ, она ни за что бы не выдала Нюшин секрет! Сто пудов!
Дышать в продымленной кухне стало совсем нечем. По-хозяйски распахнув форточку — якобы продышаться, — Люся уставилась в темное окно. Не очень-то приятно узнать, что подробности твоей биографии, неизвестные тебе самой, вовсе не являются тайной для окружающих, да еще и обсуждаются, интерпретируются. Фу, как противно и унизительно!
— Когда ты ушла из дома, втрескавшись в этого подонка Маркса, Нюша приезжала к маме, плакала, жаловалась на свою несчастную судьбу. Вроде она родила тебя, чтобы у нее была хоть одна близкая душа на свете, думала, что вы всегда будете вместе, а ты ее бросила, как она выражалась, ради какого-то цыгана из-под темной звезды…
«Чует кошка, чье мясо съела! Подруга называется! Что же ты раньше-то помалкивала?» — с неприязнью думала Люся, слушая, как юлит и распинается Заболоцкая, жалостливыми словами пытаясь оправдать больную Елену Осиповну, в полубреду проговорившуюся о том, о чем Нюше обещала молчать.
