Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника
— Сначала я все ободрал шкуркой два нуля, очень тонкой, — рассказал Михаил. — Ножки растрескались в самом низу, пришлось искать древесину тех лет, чтобы сделать тонкие клинышки. Вы видите?
Я нагнулся, стал внимательно рассматривать ножки, но ничего не заметил.
— Потом самое трудное! — продолжал он. — Столешница ведь состоит из нескольких досок. И все их повело, и повело по-разному! Пришлось ее разобрать, каждую доску отдельно зажать в тиски, на каждую положить свой, соответствующий изгибу груз! Целая морока! Ну, и потом собрать все снова…
— Овчинка выделки не стоит, — заметил я с сомнением.
— Да что вы, Федорыч! Да ему цены нету! Да сколько же их осталось с той поры? В революцию их топорами, а в войну — в буржуйки! Это же наше, русское, сохранить же хочется… Ну, и если найдется любитель, хорошо продать можно.
Любителей на его древности находилось все больше. Вышел на него и господин Дюпон. Правда, Дюпона в первую очередь интересовали иконы. Сначала Михаил ему отказал.
— Иконами не торгуем, — ответил он сухо.
Шло время, Дюпон не переставал заходить и настойчиво справляться, дела не всегда были так хороши, как хотелось, и однажды Михаил поддался просьбам иностранного дипломата и уступил ему «Спаса». В свое время он сам нашел его в глухой деревеньке, в разрушенной церкви, приспособленной под зернохранилище, и отдал хорошему специалисту на реставрацию. Вместе с иконой Дюпон приобрел у него немало антикварных изделий, кузнецовский фарфор, серебряные ложки двухсотлетней давности, несколько чашек с росписью Щекотихиной-Потоцкой.
И это плохо кончилось для Михаила.
Господин Дюпон еще несколько лет продолжал беспрепятственно переплавлять на Запад сокровища русской истории, которые он (нужно ли говорить?) скупал в России по западным меркам почти за бесценок. Он настолько уверился в собственной удаче, что стал возить ценности в своих чемоданах, отправляясь домой в отпуск. Однажды летом таможня проверила его багаж, не защищенный правом неприкосновенности, которое распространяется только на дипломатическую почту, и обнаружила в чемоданах неплохую коллекцию икон XVIII века. Дипломата вежливо высадили из самолета, и он провел несколько тоскливых часов — думаю, самых неприятных часов его благополучной жизни — в обществе двух офицеров КГБ.
Нас, которым в то время терять было нечего, такие допросы не пугали. Другое дело господин Дюпон! Господину Дюпону было что терять: его положение, приятный дипломатический заработок, когда главная часть зарплаты остается дома и накапливается на процентном счету, а остального хватает, чтобы вести в Москве жизнь, которой позавидует не один миллион москвичей. В общем, специалистам в области дознания не потребовалось больших усилий, чтобы «расколоть» дипломата и получить от него любую информацию. Господин Дюпон в страхе рассказал даже то, чего КГБ от него и требовал, чего он и знать совершенно не мог. В том числе историю приобретения замечательного «Спаса» у Михаила Нестерова. Михаила и Зину арестовали, протащили через десятки допросов, несколько раз устраивали очные ставки с посиневшим от страха Дюпоном, но добиться ничего не смогли. Неудачи всегда приводили наших доблестных чекистов в бешенство. Михаил получил десять лет. Зину отправили в лагерь на восемь.
Но на этом история не закончилась. Господин Дюпон, естественно, потерял свою должность в посольстве. Через пару месяцев после суда над Михаилом и Зиной, которые ни в чем не признались, Дюпона вызвали его бельгийские органы.
— Господин Дюпон, — сказали там ему. — Из-за вас в Советском Союзе попали в тюрьму невинные люди!
В те годы Запад был такой чувствительный к нарушению прав в Советском Союзе, ну просто как девушка их хорошей семьи. Поэтому наш дипломат не только получил предупреждение, но с него было взято торжественное обещание вернуть этим людям, если представится такая возможность, все, что он от них получил за ничтожную плату. Дипломат обещал, в полной уверенности, что такой возможности не представится никогда…
Мы встретились с Михаилом в лагере в середине семидесятых. Его положение в бараке было отчаянным: новичок, который никого не знает и который обречен на самую печальную лагерную судьбу. И действительно, скоро с ним произошла история, которая могла бы закончиться очень плохо.
Его сосед Валик Кузьмин, который уже отсидел лет двенадцать из своего пятнадцатилетнего срока, подбил его сыграть с ним в карты, в стосс. Играли один на один, без свидетелей, и Михаил выиграл триста рублей с отдачей назавтра, а это большие деньги для тех лет, особенно в заключении.
В лагере почти у каждого есть своя «семья»: два-три человека, которые поддерживают друг друга, делятся проблемами и вместе, как говорят в тех местах, «кушают». Когда Михаил пришел к своей семье, его спросили:
— Как ты, Миша, закончил игру?
— Я выиграл.
Но Валик сообщил своей семье, что это он, Валик, выиграл. И сообщил так уверенно, что не поверить ему было трудно. И тут уже пошло, семья на семью. Такое дело решается общаком, коллегиально, а не то они просто перережут друг друга. Мне Михаил чем-то понравился, и я вмешался. Когда собралась уважаемая братва, чтобы решить, кто прав, я сказал:
— Давайте вспомним, как решаются обычно подобные вопросы.
Нужно было узнать, не было ли за кем-то из двоих подобного прецедента. Если он уже когда-то соврал похожим образом, значит, это рецидив. Михаил был у всех нас на виду, за ним такого не числилось. По моей команде связались с лагерем, где сидел раньше Валик. И оказалось, что там он уже однажды проделал этот номер. Нам подписали ксиву, и вечером сходка признала, что прав Михаил.
Валика «офаршмачили», то есть, лишили права голоса и доверия в лагере, деньги его семье пришлось найти и отдать, а Михаил мог поступить с ним достаточно жестко. Но я ему сказал:
— Мишка, дай ты ему в рожу и на этом закончил!
Просить его дважды не пришлось. Редко я видел такой счастливый удар — веселый, сочный, от всего наболевшего сердца и с большим облегчением.
Несколько лет назад Михаил появился у меня в Париже. Мы обнялись, как старые знакомые. То, что мы оба пережили, никогда не забывается. И он рассказал мне продолжение своей истории.
Еще в лагере получил он от Дюпона фальшивое покаянное письмо на довольно сносном русском, где тот брал вину на себя. Письмо ничего не изменило в судьбе Михаила, и он отсидел от звонка до звонка. Однако там была одна интересная строчка: господин дипломат обещал (мы знаем, под давлением каких обстоятельств) отдать Михаилу и его жене все, что он приобрел у них за бесценок. Михаил запомнил эту строчку. Времена изменились, он вышел на свободу, они с женой развернули в Петербурге свой антикварный бизнес, который со временем распространился на Лондон, Париж и Вену, и вот он собственной персоной в моей парижской квартире.
