Леонид Билунов - Три жизни. Роман-хроника
Я никогда не был в этой церкви раньше, да и не знал о ее существовании. Церковь поразила меня своим состоянием. Купол зиял дырами на месте сорванных ветром листов кровли, креста и колоколов не было, решетки на окнах сохранились, но ни витражей, ни даже простых стекол не было и следа. Никто бы не заподозрил, что в таком храме можно служить и отправлять требы. Однако не старый еще священник с черной бородой-лопатой, почти без седины, которая появится на моих глазах позже, в ветхой заплатанной ризе, служил строго и истово. Ему прислуживал мальчик без всякого облачения, одетый так, словно он пришел на спортплощадку. Кроме нас, в храме собралось человек пятнадцать — все больше старухи. Правда, я прикинул, что эти старухи наверняка были в свое время комсомолками двадцатых, отпетыми атеистками и гонительницами веры. Приглядевшись, я увидел двух-трех молодых мужчин, прятавшихся среди старух.
Изнутри церковь являла собой еще более тяжкое зрелище. Облупленные стены были в трещинах, на обнаженных кирпичах следы сырости, кое-где на стыках нежная зеленая поросль плесени. Пола практически не существовало. Должно быть, деревянные половицы в свое время растащили на дрова. Еще десяток лет, и ни за какие деньги ее нельзя будет отремонтировать. Кровля рухнет, и на месте церкви будет поросший кустами курган — я видал такие курганы, оставшиеся от разрушенных в революцию монастырей и часовен.
Хора не было, и временами священник обращался к присутствующим, делая им жест, приглашавший подпевать вместо хора, и мы все подхватывали вслед за ним, так что получалось даже неплохо.
После службы Игорь пригласил батюшку к себе. Так я познакомился, а потом и подружился с отцом Сергеем.
В тот вечер за традиционной русской чаркой водки мы проговорили с батюшкой далеко за полночь.
— Давно вы тут служите, отец Сергей? — спросил я.
— Да вот с полгода как мы с матушкой сюда перебрались, — охотно ответил он.
— И дети у вас есть?
— А как же? Двое.
— А приход большой?
Отец Сергей пожал плечами, явно не зная, как ответить. Мы помолчали, снова выпили, а потом он заговорил.
— По площади большой, говорят, больше государства Лихтенштейн — у нас, знаете, теперь очень любят такие научные сравнения. А что толку? Прихожан мало, везде бедность… Вы даже не можете представить себе эту жизнь. Словно люди привыкли годами жить на помойке. При самом худшем крепостном праве такого не видано было… А церковь ведь живет прихожанами! Да вы сами, небось, заметили…
— Что можно сделать конкретно? — спросил я, потому что привык всегда искать действенное решение.
Отец Сергей опять пожал плечами.
— Тут заколдованный круг: чем больше, чем богаче приход, тем больше ему помогают — и епархия, и государство. А мы что? Нас практически не существует! Я хлопочу, но надежды мало… Реставрируют церкви в Москве, в Загорске, туда иностранцы ездят. А тут… — И он махнул рукой.
Приглашенные стали расходиться. Игорь пошел их провожать, мы остались вдвоем. Выпили по последней, как говорят в России, на посошок, чтоб дорога была гладкой.
— Скоро тут все изменится, — напомнил я отцу Сергею. — Николина гора застраивается, народ съезжается со всей Москвы — и народ не бедный! Я многих знаю, и среди них немало верующих.
— Дай-то бог! — перекрестился батюшка и стал собираться.
— Простите, батюшка, — полюбопытствовал я. — Я правильно говорю: отец Сергей? Или надо «отец Сергий»?
— Сергей, — ответил тот. — Я же не иеромонах. Монахи, те урожденное имя меняют в монашестве, был Сергей — стал Сергий, как Сергий Радонежский. Или Валерий становится отцом Марком. Нет, я просто Сергей, так меня родители назвали и окрестили при рождении.
Через несколько дней я привез ему прораба, который прихватил с собой стекольщика и пару рабочих. Застеклили самые нижние окна, к которым можно было добраться без лесов, со стремянки, временно заделали дыры на месте выпавших кирпичей, выправили дверь, поставили временный замок, пока не будет починен тот, старинный, что в ней стоял с самого начала, и, закрыв церковь на ночь, пошли к батюшке пить чай.
— Вы не представляете, сколько здесь работы! — отговаривал нас отец Сергей. — Тут огромную массу денег нужно вбухать.
— Деньги найдем, — пообещал я ему.
Все эти дни я чувствовал прилив энергии. Говорят, что мужчина должен в течение жизни родить сына, построить дом, посадить дерево… Построить церковь дано не каждому.
Я собрал все свободные деньги и дал отцу Сергею, чтобы он заказал колокола. Без колоколов — что же это за церковь? Не знаю, где и как раздобыл батюшка колокола, но через несколько месяцев они уже оглашали всю округу звонкими голосами, приглашая всех, кто считал себя православным, на службу и на молитву.
В ту зиму я часто ездил в Успенское, и в церковь, и к батюшке домой. Дома у него было чуть ли не еще беднее, чем в храме. Я старался незаметно привезти им продуктов, оставлял пакеты на кухне, приносил подарки детям.
— Дед Мороз приехал! — шутила матушка.
Чтобы двигаться дальше, я попросил в «Сталечном» банке денег на реставрацию церкви Успения Богородицы. Саратовский, с которым читатель уже познакомился, был мне должен немалые суммы, да и хотя бы в кредит под свои чудовищные проценты не должен был мне отказать. Он поначалу даже обещал, но месяцами тянул волынку, ссылаясь на нехватку средств, на трудную жизнь банкира, прятался и уклонялся, как это делал всегда, и, в конце концов, окончательно исчез. К счастью, со мной всегда бывало так, что едва я начинал стоящее дело, как тут же мой пример действовал на других. И тут тоже нашлись люди, которые начали вслед за мной жертвовать на ремонт Успенского храма.
Помню день, когда на куполе появился крест. С той поры мне стало ясно, что церковь будет. К кресту, как на огонек, стали заезжать соседи. Многие из тех, у кого были дачи на Николиной горе, уже прослышали о ремонте церкви и хотели, пока не поздно, принять участие в реставрации. Отец Сергей никому не отказывал. Мы достали итальянскую плитку и выложили пол. Эта плитка нагревалась снизу, по последнему слову техники, и давала равномерное тепло по всему помещению. Вскоре церковь блистала золотом и белизной, как новая. И только древние, выщербленные ногами наших прародителей плиты паперти мы оставили нетронутыми.
И вот наступил день открытия. Было это вечером на Пасху. Съехалась вся московская знать, все соседи с Николиной горы.
— Обрядили, как невесту!.. — говорили про церковь в толпе, и это было мне лучшей похвалой, хотя я их наслушался этим вечером немало.
В тот день я не смотрел вокруг, как смотрю обычно. Я не обращал внимания на сотни лучших марок автомобилей, съехавшихся к церкви. Я знал, что из тысячи собравшихся здесь людей не меньше сотни через год исчезнет либо с горизонта, из числа влиятельных людей, решающих судьбу моей страны, либо попросту с лица земли. Я знал, что молитва в Светлый праздник Воскресения Христова лишь на короткое время охладит взаимную ненависть многих из здесь присутствующих. Некоторых предадут их друзья и родные, кто-то поплатится за свое предательство. Их женщины… — нет, про женщин не буду, пусть они всегда будут молоды, прекрасны и верны! Некоторые патриоты, действительно любящие Россию, окажутся за границей. Другие, никогда ее не любившие, слетятся из-за рубежа, чтобы занять их место. Кого-то ждет болезнь или старость. Кого-то — пуля снайпера или граната из-за угла. Но сегодня все они собрались тут, в восстановленной с моим участием церкви, чтобы восславить Воскресение Христово. «Смертию смерть поправ!» — запоют они сейчас вслед за батюшкой, вслед за хором. Отец Сергей ищет меня: сегодня мне, львовскому мальчику, прошедшему лагеря и тюрьмы, выпала честь возглавить крестный ход в одной из лучших церквей православной России. Я поднимаю тяжелый крест, и мне кажется он непосильным, неподъемным. Мне кажется, что если я и подниму его, то уж точно не смогу пронести в течение всего крестного хода. Но откуда только берутся силы! Крест словно сам поднимается в воздух, тысячная толпа расступается передо мной, словно море перед океанским лайнером, обходит меня со всех сторон и вливается сзади в бесконечный крестный ход.
