Георгий Пряхин - Хазарские сны
Но в данном случае и я пребываю в некоторой полудреме: сказывается, что мы только что проделали путь аж из самой Москвы. И вдруг меня как будто за плечо тронули. Странный свет заскользил по лицу. И я распахнул глаза, подумав, что на востоке, куда мы и правили, встало солнце.
Нет, оно еще только готовится встать, ворочается незримо где-то сразу за лесополосой. Но впереди себя, поверх этой чахлой лесополосы послало удивительного гонца — зеленый луч! Самый натуральный зеленый луч, который бывает, оказывается, не только на море. Четко и длинно, и при этом выпукло и насыщенно, как рояльная клавиша на деке, лег он из-за лесополосы по косой на небо. А потом переместился беззвучно, как изумрудный сказочный прокос — в данном случае, наверное, как нежно, по-весеннему зазеленевшая на осенней унылой пустоши травяная дорожка — на степь и упёрся мне прямо в лицо.
Тоже как чей-то настороженный взгляд.
Это длилось несколько мгновений — когда мы изумлённо всматривались друг в друга. Я боялся пошелохнуться, даже шофера, окончательно, на ходу, благо дорога, как стрела и никаких тебе встречных-поперечных, улегшегося щекою на баранку, толкать пока не стал.
Светящийся и невесомый землемерный шест, сажень, встал над степью и тихо, но четко опустился на неё. И я нечаянно попал в его волшебный шаг.
Что он выщупывал? И из каких миров?
Я блаженно зажмурился, но когда открыл глаза, его уже не было. Из набрякшей рассветной склеры, еще в багровых потеках околоплодных вод, над степью мерно вставало солнце.
И тут я вспомнил из давнего-давнего детства тот чуждый, настороженный и вместе с тем испытующе любопытный взгляд. Из другого мира, который в Николе у нас называют этим темным и древним словом — с а р д ы.
Сарды — называлась и столица Лидии, наибольшего расцвета достигшая при легендарном Крезе. «Богат, как Крез» — это о властителе сардов.
* * *Посадка царского двора на флотилию занимала целый день. Каган предпочитал, чтобы он и царица, хатун, плыли разными кораблями. Они и в Итиле жили в разных дворцах и даже в разных концах города: он — в собственно Итиле, в одном из немногих в столице кирпичных и каменных строений, она — в Хазарани, в воздушно легкой резной деревянной резиденции. Плавание для него было итогом серьезной государственной инспекции. Обобщал увиденное, анализировал полученные донесения, делал обстоятельные памятные записки, подписывал указы — не только о назначениях, но и о снятиях и даже казнях в соответствии с обследованным положением на местах — и корабль давал ему долгожданное уединение. Каган занимал всю верхнюю палубу — это был по-существу резной плавучий дворец. Обслуга и охрана же ютились ниже ватерлинии. Хатун всякий раз надеялась, что ей будет предложено разделить с владыкою его чертоги, но скромные надежды её не сбывались. И она, поджав тонкие губы, с многочисленной свитой из теток, маменек и евнухов поселялась на судне, шедшем вслед за флагманом, в его кильватере. Парусник её поменьше, чем каганов, но тоже быстр и хорошо вооружен.
Каган же всякий раз делал вид, что не понимает пугливых желаний жены быть рядом с ним, особенно на воде, которой она втайне побаивалась.
Флотилия состояла из шести кораблей, на одном из которых с почти царским же комфортом плыли царевы лошади, и до полутора десятков длинных и, словно растущие, вытягивающиеся в полёте азиатские стрелы, стремительных многовесельных челнов, снабженных еще и парусом. В таком составе и при надлежащем снаряжении она могла спокойно выходить из дельты в открытое море. На Каспии хазары были полновластными хозяевами. Если же предстояли более дальние походы, то в месте, где Волга и Дон (Дон переводится очень просто: «вода») сходятся ближе всего, почти касаются, целуясь, друг друга, боевой каганов флот, усиливая постоянную донскую группировку судов, выволакивали быками из волжской воды, ставили на деревянные толстенные катки и в три дня теми же быками и верблюдами перетаскивали к Дону. И дальше перед ним открывался целый мир.
Кагановы фейерверкеры, похоже, знали даже секрет греческого огня. Во всяком случае их напалм, изготовляемый на самой секретной фактории под Итилем (состав его тоже не обошёлся без рыбьего жира), доставляемый к враждебным бортам пылающим, прямо в глиняных горшках, в каких дарят бедным родственникам топленое масло, наводил ужас на мореходов многих морей. Снабженный волосяным фитилем, увесистый гостинец несся, кувыркаясь и разгораясь, как шутиха, по воздуху — из катапульты.
Курьерские облегченные челны сновали между кораблями: при необходимости каган мог вызвать на свой борт кого угодно.
Меняли, обновляли не только еду и воду.
Обновляли и гарем.
Причем процедуру всякий раз обставляли так, чтобы каган хотя бы краешком глаза увидал пополнение еще на берегу. Вот и сейчас, подъезжая верхом к пристани, на посадку по трапу с царскими мрачноватыми символами, каган волей-неволей проследовал шагом, в роскошном облачении и в сопровождении раззолоченной свиты, мимо стайки юных девственниц, жавшихся к дежурному евнуху, как к родному дядьке. Их по традиции подвозили сюда, после тщательного отбора и медицинского осмотра, из разных концов империи. Среди соотечественниц попадались и чужестранки, особо заметные полонянки — чаще всего девы знатных родов, попавшие в полон по злому случаю или специально выкраденные службою для кагана, знавшего толк в женской красоте: одной из негласных задач зарубежной резидентуры было деликатно сообщать властителю об особо выдающихся плодах, зреющих в чужих градинах. Плаванье предстояло неблизкое, уединенное. Каган, считали сатрапы, нуждался в смене впечатлений. По каким принципам, признакам отбирают в гарем, об этом каган догадывался — по молодости лет и сам готов был возглавить «отборочную комиссию». А вот по какому принципу девиц убирали из гарема, он этого понять никогда не мог. Забеременевших? Проштрафившихся, впавших в немилость у старшего евнуха, что дядькою кажется только с виду? Списывали по возрасту? Или по невостребованности? — если так, то убирать бы их надо почти поголовно: за всю свою сухопутную поездку каган пригубил не более четырех-пяти блюд. На воде, правда, аппетит иногда разыгрывается. Слепой сказал — побачим.
Текучим косвенным взглядом каган прошелся-таки по пёстрому, аквариумному хороводу, живописно застывшему обочь его пути. Выбывшие, разумеется, уже убыли — посуху, на телегах и бричках, в неизвестном направлении, чтобы осесть в разных углах каганата служанками или наложницами вельмож второй руки. Оставшиеся уже размещены в своих каютах. Здесь — исключительно пополнение. Некоторые из них были с бубнами и другими музыкальными инструментами. С высоких шей ниспадали прозрачные невесомые шарфы. Под кагановым взглядом садок испуганно и нежно, как водоросли под волной, зашевелился. Сверху донизу, по вертикали. Удивительный, однако, поклон: всеми частями тела. Позволительный только наложницам и только здесь, на пристани. Ну да, лицом в грязь — лица не разглядеть.
А тут одно лицо разглядеть он все же успел.
Хотя разглядывали, о ц е н и в а л и, черт подери, похоже, его. Каган аж брови кустистые, с проседью от изумления на миг задрал — такого еще не бывало.
Приветствуя кагана, войско его поголовно падает ниц. Рушится, как подстреленное. Гарем же из шестидесяти пяти наложниц, приветствуя своего чичисбея, стыдливо и бестыже опускает долу только глаза, сопровождая его продвиженье музыкой и тихим пеньем без слов.
Но одна пара глаз не опустилась. Не поникла. Глаза синие, а волосы черные. Тонкие и нежно вьющиеся, выгоревшие надо лбом, как будто здесь, над чистым и округло выпуклым лбом, более выспевшие, чем во всем остальном их непроглядном массиве. Это несоответствие — средиземноморских глаз и степных волос — и бросилось в первую очередь. Уйгурка? мадьярка? — вяло подумал каган. Блеснули, как выхваченные из ножен. Хорошо блеснули, росисто. Каган предпочитал женщин с влажными, а не сухими глазами. Если влаги нету в глазах, её не добыть и глубже.
В следующую минуту хакан и забыл о ней. Ему было не до старшей из двадцати пяти жен, не до этих шестидесяти пяти. Чувствовал себя усталым и подавленным. С некоторых пор, добираясь в своих ежегодных многомесячных инспекторских путешествиях до этого места, что в самом подбрюшье двунадесяти подвластных ему племён и народов, он стал ощущать себя словно на развилке больших дорог. Хотя дорога перед ним теперь простиралась одна. Причем та, которую он любил более всего на свете: Волга, Итиль, по которой он, сопровождаемый по обеим ее берегам еще и невидимым конным охранением, в многолюдном своём уединении и двигался покойно, почти убаюкиваемый, вплоть до своей двуликой столицы, а при необходимости и далее, к родному Хазарскому морю. Где-то далеко на Севере есть море Варяжское. Каспий же — это домашнее море его славного и бесчисленного народа.
