Георгий Пряхин - Хазарские сны
Машина «Чайка» запомнилась. Огромная, сияющая, словно выпиленная из одного куска антрацита. Еще даже без номеров. Вместо них — обворожительная табличка «Испытания». Видимо, тогда только-только начинали выпуск этих прародительниц будущих «членовозов» и решили испытать правительственный лимузин на столь суровой горной трассе как Военно-Грузинская дорога. Думаю, что это был первый и последний полёт «Чайки» в этом весьма небезопасном поднебесье — вряд ли когда-либо позже она оказывалась на этой убойной трассе со своими законными важными седоками на крыльях. Сейчас же в ней были только два шофера, два лейтенанта в одинаковых гражданских пиджаках от «Большевички» — мы пересеклись у придорожной харчевни, и, деревенские мальчишки, конечно же, облепили её, как будто она была не из антрацита, а из шоколада.
Лейтенанты нам попались тоже, наверное, деревенские, а может, уже мал-мал и вмазавшие грузинско-кахетинского всё в той же придорожной забегаловке, где учителя надумали покормить «горячим» и нас. В общем, от машины не отогнали и даже прокатили нас на ней. Правда, сперва девочек, которые интересовали их куда больше, чем мы — девчонки сначала жеманились, а потом набились в этот роскошный, броневого железа катафалк (в свое время Парижская мэрия в этом качестве и закупила партию «Чаек») и с визгом, как в голубятне, с ветерком рванули по перевалу. Учительницы, которых не взяли в этот рейс, аж следом было ринулись да вовремя одумались: не догнать — как-никак правительственная. Как правительственная бархатная телеграмма. Забегая вперед, скажу, что их предложили покатать позже всех: две молоденьких, тоже лейтенантского возраста, учителки и два разбитных лейтенантика, уже, видать, собравшие немалую интимную дорожную коллекцию. Но наши оказались чересчур целомудренными: только посидели на краешках тортообразных сидений с раскрытыми, на всякий случай, чтоб вовремя, целенькими, выпорхнуть, дверями. Мы же, мальчишки, оторвались по полной: самым счастливым даже порулить доверили.
Никола за правительственным рулем — это вам не хухры-мухры!
«Чайка» круто, по-театральному накренявшаяся на поворотах, и врезалась в мою восторженную память, как в парчовый занавес Малого театра.
В Тбилиси въехали вечером. Долго петляли по городу, по спальным частям его, состоявшим из невероятного нагромождения необычных для нашего степного, глиняного глаза построек, по-альпинистски, по головам друг у дружки карабкавшихся по малым и большим тбилисским взгорьям. Теснотища как в курятнике: все, что летит сверху, метит на стол нижним, но всё вместе, вся эта головокружительно-коммунальная неразбериха оставляло ощущение праздника. Наш грузовичок со шмелиным урчанием плутал по узеньким закоулкам, где прямо в руки нам свешивались диковинные фрукты и полновесные виноградные кисти, и мы готовы были бродить так, шмелиными сладкими ходами хоть и до самого утра. Дело в том, что у одной из учительниц в Тбилиси жила родня — к ней и везли нас на ночлег. Но родня, видать, далёкая, учительница не знала точно, где она живет, поскольку сама ни разу здесь не бывала, а попробуй в таком муравейнике отыскать что-либо по конверту с адресом! — как иголку в копне.
В конце концов причалили к нужному двору, внутри которого очутились, как в матрёшке, еще несколько двориков: один из них и оказался искомым.
Выбежавшая навстречу дальняя родня руками всплеснула: нас было не меньше двух десятков человек.
Во времена стояли: в чужой город Тбилиси, наобум Лазаря, к третьей воде на киселе можно было с бухты-барахты заволочь на постой сразу целый взвод детворы! И никто нас взашей не выгнал.
Нас накормили и уложили вповалку на опоясывающей саклевидный домок широкой круговой веранде: ни одна комната в доме нас не вместила бы. Прямо в глаза нам, в упор опять смотрели черные, как глаза, гроздья вьющейся «изабеллы». Но нам уже было не до них: перебор. Рухнули, ополоснувшись под краном на крытом тесаными каменьями дворике, как подкошенные. Девочки на южной стороне, мальчики на северной. И я проспал — это мне и запомнилось. Ну да. Народ утречком, солнцем взбрызгнутый, вскочил, вымылся с визгом всё той же ключевой, с изморозью, струей. Только что не высмеялся — и тут я, как находка. Дую себе и дую. Кто-то из девчонок встал надо мною, сладко зорюющим с дороги, и полил этой самой коварной, обжигающей, ослепительной водицей из кованого грузинского узкогорлого кувшина, о котором говорят: лебедь на лебёдушке плывет. Я и вскочил как ужаленный. И заметался вокруг своей оси, заметив, что я один в плавках — чай, к морю подвигаемся — а все остальные уже чин-чинарем: девчонка, вон, так даже в сарафане. И зарделся, как маков цвет, аж слезы на глаза высыпали.
Эх, кто бы сейчас облил меня, старого дурня, тоненькими, просвечивающими на утреннем солнце руками живой ключевой водой!
Первую же ночь мы ночевали в Беслане. В той самой школе, которая известна теперь на весь мир. Странно устроена человеческая судьба: ей было угодно провести меня по всем трем точкам, может быть, наибольшего человеческого горя: Спитаку, Буденновску, с которым связана вся моя жизнь, и — по касательной — Беслану. В школе, большой, крепостного красного кирпича — многими годами позже поразят уже сами глубокие, рваные раны в этих, казалось бы, несокрушимых стенах, кровоточившие даже с телеэкрана — устроились на ночлег девочки. Мы же улеглись прямо в грузовике, загнанном на просторный и странно пустынный школьный двор.
Учительницы также расположились в школе, в одном из классов, прямо на крашеных деревянных полах, нас же охранял шофер, сразу же завалившийся в кабинке. Это был Михаил Голоцуцкий, тоже один из сыновей моей двоюродной бабки Меланьи. Но он гораздо старше моего наперсника Васьки, уже женат и отделён, я знал его плохо и даже, честно говоря, побаивался. Да и он, похоже, родни во мне не признавал — своих хватало — и в походе нашем совместном никак меня не выделял.
Уснули мы быстро — как-никак километров триста с гаком отмахали. Но посреди ночи я проснулся. Месячно. Луна висела прямо над нашим кузовом, околдовывая всё вокруг своим безмолвным и холодным сиянием. Жутковато и чуждо всё, во мне нарастала какая-то внутренняя дрожь. Тишина. И вдруг над кузовом стала появляться, тоже как вторая восходящая луна, чья-то обритая голомызая голова. Вслед за голым черепом явились и глаза. Видно, человек там, за бортом, потихонечку встал на колесо и, держась за продольную планку на борту, за фальш-борт стал медленно выпрямляться — вот и руки, ладони его цепкие, сперва одна, а потом и вторая мягко, неслышно ухватились за верхний край кузова. И голова на фоне лунного и звездного неба народилась сполна. Это был подросток наших же лет. Нерусский, что можно было понять уже по самой бритой голове, чьи геометрические, птичьи очертания под бритвою обрели особенную отчетливость. Горбоносый и кареглазый. Повел глазами по кузову, где, как казаки на водопое, вповалку спали мои попутчики, наткнулся на меня, неспящего. Несколько мгновений мы в упор смотрели друг на друга. Мне кажется, он немного опешил — даже не от моего неспящего взгляда, а от самого цвета моих глаз. Они у меня куда темнее, чем у него. У него карие, у меня же — две мглистые, курящиеся пробоины. Он же, зная, что в школу заехали русские, ожидал если и увидеть, то — совсем другие.
А тут с Кавказом встретилась — Азия. Фергана.
Э-э, чудило, не бывал ты, оседлый, в нашей Николе — не то б еще повидал.
Удивленно задержавшись взглядом на мне еще какое-то время, парень хмыкнул и полез восвояси.
Абрек. Из «Казаков». Мирной ли?
Мне кажется, он был разочарован. Не цветом моих глаз, разумеется, а другим. Тем, что в кузове оказались одни мальчишки. Он наверняка хотел увидать девчонок. Романтического приключения не получилось. Так, мелкое происшествие.
Вслед за маленькой голомызой луной исчезли и глаза, и парень, слышно было, неспешно, посвистывая, потрюхал через двор родной своей школы к незапертым воротам.
Мы и двух слов с ним не сказали, но он мне запомнился. Запомнился дерзкий и пристальный, немигающий взгляд — другого континента.
Где он, что с ним? Не опалила ли и его бесланская трагедия? Если он мой ровесник, то в этой школе в две тысячи четвертом могли учиться даже не дети, а уже его внуки. За которых больно так же, как за маленьких детей.
Взгляд этот, которым, похоже, смотрела в душу сама ночь, вспомнился мне годы и годы спустя, в обстоятельствах, никак не напоминавших то ночное происшествие.
На двух или даже трех «Волгах» ехали мы по степи. Из села Дивного, что на границе Ставропольского края и Калмыкии, в Арзгир — есть на Ставрополье такой глубинный степной райцентр, — чтобы держать потом путь дальше, на Буденновск. Две машины шли с нами из самой Москвы, а третья присоединилась уже здесь. Выехали спозаранок, часов в пять утра. Степь здесь даже не такая, как у нас в Николе. У нас и балка есть, Курунта, и бугры. Здесь же просто невооруженным глазом видно: морская впадина. Ровная, как стол. Паркет на неё можно стелить безо всякого предварительного выравнивания. Здесь и так-то почти не сеют, не пашут, занимаясь преимущественно скотоводством, а тут уже хорошо взялась осень, травы повылезли, пожухли, степь, как курицу, словно выскубили. Пустая, голая, без оперения и пуха. Кое-где только вдали неровными перелетными строчками бегут негустые лесополосы. Нас много. В первой, головной машине не дремлем только мы двое: водитель и я. Водителю вздремнуть мешает баранка, в которую он то и дело втыкается носом, а мне — многолетняя привычка перекати-поля. В дороге спать не могу, целыми сутками сижу, уставясь в бегущую навстречу жизнь. Не то чтоб сильно выносливый или любознательный, а скорее — сильно нервный. Дорожная неврастения.
