Пол Теру - Моя другая жизнь
— Бёртон слегка походил на тебя, серьезно. Помешался на путешествиях по миру. Всегда что-то писал, всем интересовался, большой был дока по части языков и знахарства. «Пердёж. Исторические заметки» — это, представь себе, он. И «Тысяча и одна ночь». Тоже, между прочим, был эгоистичное животное.
— Кроме того, он открыл исток Нила.
— Не он. Джон Хеннинг Спик[91]. Ты не знал?
— Я забыл. Ты права. Произошла какая-то заваруха, и Спик покончил самоубийством.
— Это мог быть несчастный случай, — возразила Ютта. — Тебе бы надо послушать передачу.
— Непременно послушаю. Бёртон ненавидел неудобства, но обожал лишения. Это так, голову даю, как говорится.
— «Он был мой кумир», говорила Исабел[92]. Ах, наверно, мне надо было быть такой, как она! — Ютта с улыбкой посмотрела на меня. — Тук, тук.
— Кто там?
— Исабел.
— Исабел — кто такая?
— Исабел — на палочке верхом.
Когда я засмеялся, она заметно помрачнела и занялась своей кулебякой, орудуя ножом с силой, совершенно в данном случае необязательной.
— Нет, — отчеканила она. — Я не безвольная тряпка. — И нанесла новую рану и без того изрубленному лососю. — Ты что-нибудь сделал, чтобы перевести машину на мое имя?
— Да. Отправил документы заказной бандеролью.
— А как насчет страховки на дом?
— Нейвин сказал, что выслал мне бланки. И еще он сказал, что это будет страхование без вины страхователя.
— Вот что нам следовало сделать с самого начала, — сказала Ютта. И добавила: — Но вины-то ведь ничьей нет.
Я сказал:
— Невозможно представить, что Нейвин был на нашей свадьбе.
— И все еще жив, да? Африканцы, должно быть, умерли — тот забавный маленький клерк и твоя горничная Вероника. Она наворовала цветов и расставила по всему дому.
— Не по случаю свадьбы. Она это сделала, когда ты впервые пришла ко мне в гости. Старалась тебя умилостивить.
— Все старые слуги в Африке заражены страхом. Как только бвана женится, мэм увольняет всех его слуг.
— Но ты ж ее действительно прогнала.
— Она была грязнуха. Кухня буквально кишела тараканами. Вот что мне, кстати, вспомнилось. У тебя в рукописи я произношу слова «твою мать». Надо, чтобы ты их заменил.
— Но это же художественная проза.
— Я никогда так не говорю!
Ее злой голос разнесся над залом. Никто не посмотрел в нашу сторону, но фраза прозвучала так громко, что вокруг все стихло, и мне почудилось, будто люди напряженно прислушиваются.
— Конечно, я их заменю, — торопливо заверил я Ютту. — Помнишь британца, который явился к нам со словами: «Ну, надо же! Этот немец-перец женился на нашей английской пышечке»?
Ютта улыбнулась, вспоминая, но потом сказала:
— Давай больше не возвращаться к прошлому. От этого меня только тоска берет.
— Как, по-твоему, Вольфи справится с выпускными экзаменами?
— Ты, видно, не хочешь иметь к этому никакого касательства. Значит, ты его страшно подведешь.
— Не могу же я сдать выпускные экзамены за него.
— Тебе известно, что я имею в виду.
Я понимал, что не должен спорить, это нечестно, я просто пытался отвертеться, о чем мы оба превосходно знали.
— Ну, прости меня. Пардон.
Она нахмурилась.
— Пардон — это по-французски. А «прости» — от староанглийского слова, которое означает «печальный».
— «Прости» — название этой страны. «Прости» здесь говорят человеку, наступившему вам на ногу. В жизни не слышал, чтобы это слово произносили так часто. Бьюсь об заклад — в Англии наверняка есть деревня Прости. Готов также поспорить, что есть местный продукт — джем или вино, — именующийся джем «Прости», шампанское «Прости».
— Ты пьян? — поинтересовалась Ютта. — Когда я училась в Кембридже, Витгенштейн прочел нам целую лекцию об этом слове и его вариантах.
И тогда сквозь хмельной туман я увидел ее в университетской аудитории Кембриджа той знаменитой снежной зимой тысяча девятьсот сорок седьмого года. Она смотрела на Витгенштейна сквозь очки в стальной оправе и что-то записывала в тетрадку, такая серьезная, в черном платье, живущая впроголодь, считающая каждый пенс, взволнованная и грустная, оттого что вся жизнь лежала перед ней — все, чему суждено будет сбыться. Воспоминания разбередили мою душу.
— Почему ты плачешь? — спросила Ютта; мои слезы ее поразили.
— Я представил тебя такой, какой ты была в Кембридже. Вспомнил рассказы про то, как тебе приходится экономить. А твоя холодная комната! И эта омерзительная еда!
— Еда была не так уж и плоха, — сказала Ютта, а я подумал, как мужественно она держалась, и от этого мне стало еще хуже.
— Прошлое так грустно, — всхлипнул я. — Вся эта чистота…
— Бога ради, Анди, перестань реветь. Люди смотрят.
В голосе у нее прозвучало волнение, я обрадовался, что она мне сочувствует, и стал плакать тише, хлюпая носам и не смахивая слез, ручьем лившихся из глаз. Она взяла салфетку и промокнула мне лицо.
— Я чувствую себя безмерно несчастным, когда оглядываюсь назад и думаю, как искренне мы верили в будущее, как надеялись. Что горше этого? Просто два маленьких человечка. У нас и было-то всего ничего, мы начинали почти с нуля. Тут я как-то отыскал пару твоих туфель. Ты их, наверное, носила лет сто назад. Дешевые, вдрызг изношенные. Я держал их в руках и плакал — вот как сейчас. Просто сердце разрывалось. Почему минувшее кажется таким печальным?
Она сжала мою руку — скорее как мать, чем как возлюбленная, словно беря на себя всю ответственность. Очень мягко и нежно, и я успокоился.
— Ты впадаешь в мелодраматизм, Анди.
— Женитьба на тебе — самое лучшее из того, что случилось в моей жизни, — сказал я, слизывая языком слезы с губ.
— Очень приятно услышать от тебя такое. И все же давай не будем говорить о прошлом. Пожалуйста.
— Я не помню ничего плохого, что было бы связано с нашим браком. Только хорошее.
— Теперь это не имеет значения, — сказала она.
Появились ее индейка и моя куропатка, но когда, отвесив традиционный полупоклон, официант ретировался, Ютта оттолкнула свою тарелку.
— Я не смогу это есть. Зря только деньги потратили.
— Съешь хоть кусочек хлеба. Иначе опьянеешь.
— По-моему, я уже пьяная.
Она повертела в руках кусок хлеба, оторвала корку и швырнула прочь. Увидев, что я за ней наблюдаю, смутилась и предложила мне кусочек. Я взял хлеб, словно причастие. Она не съела ни крошки. Потом выпила и расслабилась, откинувшись на спинку стула, и сидела, одно плечо выше другого, и улыбалась.
Вместо еды мы налегли на шампанское, опустошая свои бокалы с такой быстротой, что официант не успевал нам подливать. В результате я сам доставал бутылку из ведерка.
— Нам бы следовало ходить сюда почаще.
— На свете куча вещей, которые нам надо было бы делать почаще, — отозвался я. — А кое-что вообще не следовало делать.
— Не желаю об этом думать.
— Налить еще?
— Не буду. Не хочу. Я знаю, когда надо остановиться. — Она говорила это, судорожно роясь в своей сумочке.
— Плачу я. Таков уговор.
— Нет, — возразила Ютта, продолжая копаться в сумке. Потом начала плакать, это был совершенно внезапный взрыв, лицо ее сморщилось, страх в глазах сменился величайшим страданием. Слезы текли по щекам, а она все рылась в сумке, перекладывая с места на место щетку для волос, компактную пудру, авторучки и кучу билетов. Этих слез я и боялся весь вечер. Невыразимо жалобных. Наконец она проговорила голосом, больным от горя:
— Господи, я потеряла свою кредитную карточку!
— Дай поищу, — сказал я и, взяв сумку, перебрал все, что там было. С какой же тоской смотрел я на эти знававшие лучшие времена вещицы: на поцарапанную пудреницу и кошелек со сломанным замком, на волосы, зацепившиеся за щетку, измазанные чернилами шариковые ручки, билеты, давно использованные, проштампованные, прокомпостированные, просроченные. Все эти поезда, везущие на работу, вся эта борьба… А она, пока я занимался поисками, сидела беспомощная, плачущая и даже после того, как я нашел карточку, выглядела столь же несчастной.
Мы опять немножко поспорили по поводу счета, я еще раз напомнил ей, что все заранее обговорено, и вручил официанту свою кредитную карточку. Вернувшись, тот сказал:
— Мне еще в прошлый раз, когда вы здесь были, хотелось спросить: вы писатель?
— Писатель.
— Завидую вам. Вот такая жизнь мне по душе. Я сам люблю путешествовать. Объездил всю Европу, но, наверное, с вашей точки зрения, это ненастоящее путешествие. Собираетесь снова куда-нибудь?
— Не знаю.
Ютта поглядела на официанта:
— Это значит «Собираюсь».
На улице я сказал:
— Интересно, видел он, как я плачу, или нет.
