Александр Проханов - Матрица войны
Славен Творец за то, что ему, сотворенному на краткое время, он дал возможность участвовать в грозной земной истории, непрерывной во все века, создающей и разрушающей царства, выводящей на свет народы и окунающей их в тьму забвения. Он двигался вместе с войсками по всем дорогам земли, видел пожары и войны, пережил крушение Родины, пил из чаши побед, сполна вкусил горький яд поражений. Он, военный разведчик, был инструментом истории. Она ворвалась в него, обрела на мгновение его черты, говорила его языком, кричала его голосом от нестерпимой боли, бредила его ночными кошмарами. Пробивалась вперед сквозь косность, невежество, наивные иллюзии и злые замыслы. Натыкалась на тупики в моменты его отчаяния. Мчалась вперед вместе с его стреляющим вертолетом. Творец провел его по военным дорогам и бережно, сохранив ему разум, вывел, на обочину. Посадил в этой темной избе, чтобы он мог петь, вспоминать.
Венера проснулась, охотника видит.
Сразу догадалась, чем может обидеть.
«Ах ты, злодей! Что тебе? Кого, чего?
Ни волка с лисицей, здесь нет никого!»
Бог дал ему насладиться любовью к женщине, которая меняла обличье, цвет волос, тембр голоса. То мучила его, то услаждала. Открывала ему красоты заморских столиц. Смысл чужих языков и верований. Чудеса истории и природы, среди которых она являлась ему. То среди белых псковских церквей. То в духоте никарагуанской сельвы. То в соленой пене африканского побережья. То в кабульской гостинице, среди криков ночных патрулей. Он помнил их всех, даже тех, мимолетных, которые не называли ему своих имен, уходили под утро, в предрассветных сумерках, не давая разглядеть лицо. И тех, за кем был готов гнаться на кораблях, самолетах, отыскивая их среди городов и селений, вздрагивая от совпадения походки в сиреневых сумерках бульвара Капуцинов, или пугаясь сходства в дымных зеркалах Ла Скала, или ошибаясь, обманываясь цветом волос, изгибом руки в сумерках мадридского бара. Женщины, которых он любил, были посланы ему Творцом, были чудным подарком Создателя, и он благодарил Творца за подарок.
«А зачем нам волки? Мы лисиц бивали.
А таких красавиц нигде не видали!»
Бросился в рог он трубить, дудеть, играть.
«Поедем, красавица, в лагере гулять!»
Его прощальная любовь к Даше была последним даром Творца, которому было угодно в конце жизни осчастливить его такой нежностью, таким небывалым, ослепительным счастьем, измучить такой болью, таким невыносимым страданием, что в этом был замысел. Дабы он перед уходом увидел сквозь это страдание и счастье всю свою жизнь. Ничего не забыл в ней. Понес к Творцу во всей полноте. Даша ускользнула от него, когда замысел был исполнен. Оставила его наедине с Творцом. Ему не дано было иметь ребенка, род его в нем пресекался, как кончается книга, в которой Бог перелистывает последнюю страницу. Но, быть может, – и в этом была его тайная робкая вера – она унесла в себе его жаркое семя, которое теперь прорастает в ее темных глубинах. И род его продлится в ней дальше.
Он сидел в темной осенней избе, пел старинную песню о своей прожитой жизни и плакал. Слезы попадали на поющие губы, и голос его был глухим от слез.
Перед сном он вышел из избы глотнуть студеный ночной ветер осени. Над избой неисчислимо сверкали звезды. Они были белые, кристаллические, и мягкие, лучистые, и туманные, окруженные млечной дымкой, и переливчатые, всех цветов, словно роса. Одни светила едва заметно раскачивались, словно красные, зеленые и золотые плоды. Другие, будто цветные лампады, излучали драгоценное сияние. Третьи казались теплыми, живыми, словно сочные мягкие ягоды. Четвертые были твердые и граненые, как голубые алмазы. Все небо дышало, колыхалось, было в движении. Казалось, светила менялись местами, опускались и возвышались, перетекали через черный конек крыши, сочились сквозь голую сквозную крону старого тополя, который напоминал невод, охвативший стадо мерцающих рыб, жемчужных медуз, клочья светящихся водорослей.
Белосельцев смотрел, запрокинув голову, чувствуя волнистые движения Вселенной, необычайную взволнованную жизнь небес. Казалось, светила радовались, волновались, славили кого-то, кто явился им. Вдруг подумал, что это Даша на прозрачных перламутровых крыльях переносится из одной части неба в другую, трогает лампады, колышет плоды, окружает светила легким дыханием, поворачивает алмазы голубыми гранями. Небо было таким же, как и на ее рисунке. Так же цвело, торжествовало, исполненное бесконечной жизни.
Он медленно прошел мимо бочки с водой, вдоль стены дома, к березе, под которой стояла скамья. Проходя в темноте, вдруг увидел на скамье малое сверканье, которое тут же пропало. Сделал шаг назад, стараясь вернуть зрачок в ту точку, где возникало сверкание. Это ему удалось. Деревянная колода была не видна, но в малой древесной выемке скопилась вода, и эта вода отражала звезду. Звезда была неразличима среди бесчисленных, сверкающих в небе созвездий. Ее невозможно было увидеть в небе. Но она, одна-единственная, отражалась в водяной капле, и ее отсвет попадал ему в зрачок. Тонкий голубой луч тянулся от звезды к водяной капле, преломлялся в ней, беззвучно ударял в зрачок. На дне глазного яблока, и глубже, в глубине сознания, и еще глубже, в его живом дышащем сердце вдруг возникла уверенность, что это Даша посылает ему из неба свой луч. И он по лучу посылал ей обратно в бесконечность, с мириадами планет и светил, послание: «Вижу тебя, люблю, звезда моя лучезарная!»
Он стоял, пока звезда не сместилась, не пропала среди мерцающих россыпей. Растроганный и взволнованный, он вернулся в избу и лег спать.
Ночью в природе что-то менялось. Сдвигалась невидимая огромная ось, Земля начинала смещаться в другие пределы Вселенной, и все живое чувствовало это смещение. Его сны были тревожны, многоцветны, грудь разрывалась от ужаса, он кричал во сне, просыпался, но из одного сна тотчас попадал в другой, такой же цветной и ужасный. И снова начинался кошмар. Он нырял из сновидения в сновидение, и этому не было конца.
Ему снился горящий вертолет, летящий над джунглями, красно-желтое пламя разрывает оболочку машины, он вываливается, падает вниз, но не на мягкие древесные кроны, а на стальную колею, разбиваясь о железные рельсы. Еще ему снились эшелоны, полные солдат, на платформах, под пузырящимся брезентом, стоят орудия, танки, из товарных вагонов выглядывают смеющиеся азиатские лица, и среди них, в синяках и кровоподтеках, – Даша, машет, делает ему знаки, но вагон с солдатами проносится мимо. Ему снились золоченые пагоды, куда вводят его смиренные, в оранжевых одеяниях бонзы, на высоком алтаре сидит нефритовый Будда, зеленоватый камень светится насквозь, и он вдруг видит, что это окаменелая Даша, кидается к ней, пытается обнять, оживить, но руки его натыкаются на гладкий холодный камень. Он видит Дашу в желтоватом окне придорожной гостиницы, рядом огромное, озаренное луной дерево, Даша, обнаженная, приподнимаясь на цыпочках, поливает себя из ковша, он видит, как блестят ее плечи, как вода стекает по розовым соскам, испытывает к ней влечение, стремится в номер, но кафельная душевая пуста, ковшик пуст, и ее нигде не найти. Еще ему снился бесконечный бег по камням, по зарослям, по сыпучим пескам, в руках у него автомат, и он догоняет крохотную драгоценную бабочку, не может догнать и гневно пускает ей вслед грохочущую тяжелую очередь, превращая полнеба в огненную дыру.
Он проснулся на рассвете, успев услышать свой затихающий стон. Лежал, глядя, как сквозь шторы сочится утро. Оделся, нацепил кудлатую овечью безрукавку, сунул ноги в чеботы, вышел из избы.
Трава была в инее. Астры на грядке, побитые морозом, склонили головы. Земля, вчера еще сырая и черная, теперь высохла, отвердела, сухо сверкала кристалликами льда. Небо было серым, холодным, и в нем по-зимнему зябко летели вороны. В бочке был лед.
Он подошел к бочке, глядя на стальной серый круг льда, охваченный ржавым железом. Это зима спустилась из сизого неба, дохнула на воду, превратила ее в твердый ледяной круг.
Он стоял над бочкой, испытывая странное облегчение от того, что этим кругом завершилось целостное время. Затвердело, оцепенело, охваченное мятой железной оправой. Ему казалось, что он еще должен что-то успеть, как-то распорядиться напоследок этим застывшим временем.
Он нагнулся, прижался щекой к ледяной поверхности. Почувствовал ожог, водяную пленку, растаявшую под его горячей щекой. Оторвал лицо ото льда. Стоял, отирая обожженную холодом кожу.
На ледяной поверхности остался оттиск его лица. Как профиль императора на римской монете. Он и был император, у которого отняли империю, но он сохранил ее в своей сокровенной мечте. И перед тем, как исчезнуть, отчеканил в честь империи монету. Одну-единственную, из серого льда.
Он смотрел на свой оттиск и думал, что таким образом, вмороженный в лед, он сохранится. Ночами над ним будут сверкать дикие раскаленные звезды. Днем на него будет светить не греющее желтое солнце. И круг будет казаться золотым.
