Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
— Ты, Павел Александрович, конечно, большой человек, писатель, — бормочет дядя военный. — Но ты мне вот что скажи: неужто это правда, что твоя теща жила в Париже?
— Конечно, нет! — отвечает папа бодро. — Разве ты, Николай Степаныч, не видишь, что она ненормальная? Всю жизнь сидела у себя в Минске и никакого Парижа в глаза не видывала. Выдумывает спьяну.
— Он врот! — возмущается бабушка. — Скажи ему, Ниноленьки: мы с мужем в тысяча девятьсот первом году три месяца проживали в Париже в Курбевуальском квартале. На улице Берталота! Баранчиковы могут подтвердить!
— Прекрасно, — соглашается мама. — А теперь вставай и отправляйся спать. Налакалась, как последняя сволочь! Сколько ни просишь, сколько ни убеждаешь, все как об стенку горох! Чужих людей посовестилась бы.
Кое-как ей удается вытащить бабушку из-за стола и вытолкать из комнаты.
— Давайте споем, товарищи! — предлагает папа и сам первый запевает: — Там где пехота не пройдет, тяжелый танк где не промчится…
— Там пролетит стальная птица! — подхватывают гости.
Всем становится жарко, папа подымается и принимается очищать подоконник от вещей.
— Что ты делаешь? — удивляется мама.
— Открываю окно.
— Да ты что, Павел? Это же не май месяц!
— Май не май, а дышать нечем. — Он распахивает раму, в комнату врывается морозный воздух.
— Все простудятся!
«Славное море — священный Байкал… Славный корабль — омулевая бочка! — поют гости и сами раскачиваются, будто плывут по морю. — Эй, баргузин! Пошевеливай вал. Молодцу плыть недалечко…»
Голос тети Иры звенит, звенит громче всех. Наверно, до самой Хорошевки слышно такой голос.
«Что стоишь, качаясь, тонкая рябина?.. Головой склоняясь до самого тына…»
«То пойдет на поля за ворота, то вернется обратно опять, словно ищет в потемках кого-то, да не может никак отыскать…»
— Все, не могу больше! — отдувается тетя Ира. — Не могу, не могу, уж не ругайтесь на меня, честное слово — не могу, ни одной.
— Соловей ты наш серебряный! — бормочет дядя военный. — Голубка бесценная!..
— Между прочим, товарищи, — говорит какая-то тетя из «Нового мира», — к вашему сведенью, уже четыре часа утра.
— Да, пора, что называется, и честь знать… Хозяевам отдыхать надо.
— Подождите, подождите! — говорит мама. — А как же торт? Сейчас попьем чаю с тортом, тогда уж и пойдете. Как раз и метро откроется.
«Мы ж на „эмке“ драной!.. и с одним наганом!.. первыми врывались в города!..»
Мама разливает чай по чашкам, папа режет торт. Я почему-то совсем не хочу спать.
«Ямщик, не гони лошадей, нам некуда больше спешить!..»
Мне хочется, чтобы гости остались у нас насовсем и никогда не уходили. Чтобы сидели и сидели вот так, пели, смеялись… Чтобы было распахнуто окно…
«Выткался на озере алый свет зари… На бору со звонами плачут глухари…»
«Ты признайся, кого тебе надо, ты скажи, гармонист молодой… Может, радость твоя недалеко, да не знает, ее ли ты ждешь… Что ж ты бродишь всю ночь одиноко… Что ж ты девушкам спать не даешь…»
— Завтра вовсе без голоса буду! — Тетя Ира трясет кудряшками и смеется.
«И пускай со звонами плачут глухари… Есть тоска веселая в алостях зари…»
Наконец гости один за другим подымаются и идут в прихожую одеваться. Папа выходит за ними следом, но тут же возвращается — весь бледный.
— Что с тобой? Что случилось? — спрашивает мама.
— Со мной ничего, Нинусенька. Вынесли всю одежду.
— Как — вынесли? Как это может быть?
— Не знаю. Входная дверь открыта. На вешалке пусто: ни пальто, ни шуб, ни шинелей!
— Ерунда! Не может этого быть! Спустись, спроси лифтершу. Существует же, в конце концов, лифтерша…
Папа бежит вниз по лестнице, гости стоят молча, какая-то тетенька начинает потихоньку плакать.
— Эту шубу мне муж привез из Германии, — сообщает другая.
— Только, ради бога, не волнуйтесь, — уговаривает мама. — Я уверена, все обойдется. Не может быть, чтобы украли. Это какое-то недоразумение. Дверь от подъезда у нас всегда заперта, и лифтерша сидит всю ночь, никуда не отходит.
— Через чердак могли вынести, — замечает какой-то дяденька. — Это ведь, если не ошибаюсь, последний этаж.
— Кошмар, кошмар!.. — бормочут и всхлипывают женщины. — Если украли, так это же ужас… Все, все — и пальто, и шарф, и шапка… Самые ценные вещи. Все самое хорошее…
— Ничего, — вздыхает седая тетенька из «Нового мира». — Больше в жизни потеряно, и то пережили…
— Может, кто из соседей… это самое, взял?
— Да нет, с какой стати они станут брать! — не верит мама.
Папа возвращается.
— Лифтерша говорит, что никуда не отлучалась и никто мимо не проходил. А где, между прочим, теща?
— При чем тут теща? — сердится мама. — Что ты ерунду городишь? Давно спит у Луцких.
— Разбуди ее и спроси.
— Что спроси? Не говори глупости!
— Нинусенька, я прошу тебя, разбуди тещу и спроси, где одежда.
— Хорошо, если ты так настаиваешь… — Мама идет к Луцким.
Я тоже иду за ней следом. Из ванной комнаты доносится храп. Я заглядываю внутрь. Бабушка спит в ванной, подложила под себя вместо матраца пальто и шубы, накрылась сверху чьей-то шинелью и храпит с открытым ртом. На ноги ей тоненькой струйкой стекает вода из крана.
— Бабушка, вставай! — тормошу я ее. — Вставай, что ты наделала! Ты всех напугала!
Она на минуту перестает храпеть, приподымает голову и говорит:
— Ничего, Ниноленьки, сойдем в Мариуполе.
— Бабушка! — трясу я ее и плачу. — Вставай! Ты знаешь, что тебе за это будет? Тебя упрячут в желтый дом! Вставай!
— Да, внученька, да, детонька, — бормочет она и продолжает спать.
— Ах вот ты где! — Мама зажигает свет в ванной. — Прекрасно!
— Этого, Нинусенька, следовало ожидать, — говорит папа. — Я ведь предупреждал! Что за проклятая старуха! Кикимора болотная…
Бабушку выволакивают из ванной, но она никак не стоит на ногах. Папа с мамой оттаскивают ее в комнату.
— Хамы… — бормочет бабушка. — Чтоб вы провалились… Если б не революция, Пухляховский был бы генералом. Ниноленьки, где моя шапка?
— Какой позор, какое несчастье!.. — стонет мама. — За что, за что мне такое наказание?..
— Ничего, ничего, — успокаивают гости. — Ничего такого не случилось. Слава богу, все нашлось.
— Как вы теперь пойдете? Все насквозь мокрое…
— Мы, фронтовики, привычные, — говорит дядя военный, встряхивая шинель. — На войне и не такое случалось.
Все наконец расходятся, в квартире становится тихо.
