Светлана Шенбрунн - Розы и хризантемы
Папа смотрит в окошко, стучит пальцами по столу.
— Девять лет… Уже девять лет… — Он становится немножечко грустным. — Еще столько же, и наш маленький будет совершеннолетним.
Еще столько же?.. Еще целая такая же жизнь? Такая же долгая-долгая жизнь? Неужели я смогу прожить еще столько же?..
— Гостей принимаете? — В дверях стоит грузная курносая женщина.
— Мурочка! Это ты! Боже, я слышу: знакомый голос. — Мама заводит тетю Муру в комнату, обнимает, целует. — Действительно, что называется — сто лет, сто зим!
— Да, вот, видишь, жива еще. Прочитала в газете статью Павла Александровича и решила позвонить. — Тетя Мура разматывает платок, опускает его на плечи. Вокруг головы у нее уложены две толстые каштановые косы.
— Давно надо было позвонить, не дожидаясь никаких статей. Но все равно, молодец, что приехала. Извини, я только объясню девушке, что делать.
— Какой девушке?
— А, приходит тут одна, помогает по хозяйству. Раздевайся пока что. Павел, помоги Муре раздеться.
— Ясно! По-нынешнему, домработница, а по-старому — прислуга. — Тетя Мура усмехается басом. — Служанка. Третья древнейшая профессия. Я ведь тоже, между прочим, начинала свой жизненный путь в прислугах. Мне шесть лет было, когда меня привезли из деревни в Киев. А тебе сколько лет? Ты Светка, не так ли? — Она приподымает меня и прижимает к себе. — Боже, какая ж ты легонькая да худенькая! Когда ты была маленькая, ты была толстая и круглая, как бочонок! Что, уже не ешь масло ложками? До войны ты ела масло ложками! Павел Александрович! Ну, давайте уж поздороваемся!
— Здравствуйте, Мурочка, дорогая! — говорит папа и целует тете Муре руку. — Рад вас видеть.
Мама снова появляется в комнате.
— Мурочка, родная, ну, расскажи, как ты живешь! Работаешь? Где?
— Работаю, разумеется. А жизнь? Что ж… Что называется, без перемен.
— Что ты имеешь в виду? Что значит без перемен? Ты ведь во время войны оставалась в Киеве.
— Нина, война три года как кончилась!
— И ты сразу вернулась в Москву? Не позвонила, не объявилась…
— Настроения не было. — Тетя Мура усаживается на стул. — И хвастаться к тому же нечем. По всем швам швах! Карьера не состоялась, муж бросил.
— Это еще не причина записываться в отшельницы! Конечно, много пережито, что там говорить… Но все-таки замыкаться в себе тоже не выход.
— Ы-гм!.. Ты права. — Тетя Мура кашляет, вытаскивает из кармана пачку папирос. — У вас курить можно?
— Боже мой! Ты куришь? — пугается мама. — Давно? Это же страшно вредно! Павел тоже смолит с утра до ночи. Сколько ни говорю, сколько ни убеждаю, все впустую!..
— Что делать, Нина… — Тетя Мура закуривает и выпускает изо рта струю дыма. — Жить вообще вредно. И как ни хитри, все равно помрешь.
— Ах!.. — говорит мама. — Да, но что же я сижу? Там у меня бульон на плите… Вы меня извините.
— Что слышно, Павел Александрович? — спрашивает тетя Мура. — Какие новости?
— Да никаких, — отвечает папа и, усмехнувшись, повторяет: — Никаких…
— Пишете?
— Пишу…
— О войне?
— Нет, теперь о мире.
— Вы, значит, были под Сталинградом?
— Так точно, был. Сначала в дивизионной газете, потом в армейской.
— Страшно было?
— Страшно? Не знаю, Мурочка, это, пожалуй, не то слово. Не отражает того состояния. Три дивизии там уложили, под Сталинградом.
— Зато переломный момент. Конец отступлению.
— Переломный момент наступил потом. А вначале был приказ Ставки: атаковать в лоб. У немцев укрепления — скала. Первый состав выбили, стали подвозить подкрепление: мальчишек шестнадцатилетних, они не то что стрелять, на ногах-то стоять не могли. Путались в полах шинелей. Шинели пошиты на взрослых солдат, а эти недокормыши военные, ростом с двенадцатилетних. Их сразу — с эшелона, под ружье и в атаку. Никто не возвращался… Бессмысленная бойня, не продвинулись ни на шаг. Трижды Москву запрашивали — один ответ. Ослушаться, вы знаете, нельзя.
— Ы-гм, я знаю. — Тетя Мура кивает. — Знаю… Но бывает, что и не ослушаться нельзя. Вот в чем сложность…
— Батюк, командир дивизии, после третьей такой атаки застрелился. Доложили ему, что дивизии больше нет, отдал приказ комендантскому взводу, последнему, что у него оставалось, — в атаку! — поднялся из блиндажа — там строение какое-то рядом было, — зашел за угол и выстрелил себе в голову. Отрапортовали, что умер от разрыва сердца. Непонятно, почему не убит? Естественнее было бы на войне.
— А чтобы не делать из него героя. Убит — герой. А разрыв сердца — просто слабак, к самоубийству ближе.
— Возможно…
— Но в конечном счете немцев все-таки погнали.
— Погнали… После этого пришел новый приказ: изменить план наступления в соответствии со сложившейся обстановкой. Пошли в обход и прорвали немецкую оборону.
— Павел Александрович, надо об этом писать. Вы должны писать об этом.
— Я уже написал.
— Так все и написали?
— Ну, разумеется, не все… Честно говоря, вы, Мурочка, пожалуй, первый человек, которому я про это рассказываю.
— Благодарю за доверие.
— А когда пишешь, ради общей идеи приходится поступаться деталями, — объясняет папа. — Особенно в художественном произведении.
— Мальчики шестнадцатилетние — детали? — спрашивает тетя Мура.
— Мурочка… — Папа трет ладонь пальцами, будто старается соскрести с нее что-то. — Мы же с вами здравомыслящие люди…
— Ну да, я понимаю, — тетя Мура пускает к потолку струю дыма, — мертвых не воскресишь. Погибших не вернешь, живым надо жить дальше… Скажите, Павел Александрович, вы порой задумываетесь над этим: что есть жизнь?
— Жизнь вообще или наша жизнь? Честно говоря, стараюсь не задумываться.
— Я тоже стараюсь, да как-то не получается… В последнее время особенно.
— Во многой мудрости много печали, — говорит папа.
— Да… И все произошло из праха, и все возвратится в прах… Я знаю. Я вас не осуждаю, боже упаси. Пишите, как знаете, — вам виднее.
— Мурочка, Сталинград, во всяком случае, научил меня одной вещи: невозможно атаковать скалу в лоб. Переть напролом нельзя. Это бессмыслица, самоубийство. Нужно искать обходный путь.
— Сложные рассуждения, Павел Александрович. Вы со мной давно знакомы: я человек простой, и я сейчас думаю: ищет он обходный путь или оправдывает и поддерживает скалу? Вы уж на меня не обижайтесь.
— Нет, зачем же? — говорит папа. — Безусловно, в главном оправдываю и поддерживаю. Не будем забывать, что эта скала — бастион против фашизма.
— А невинно убиенные? Как же с ними?
