Кейт Мортон - Далекие часы
Когда он плавал в последний раз? Уж точно не этим летом. Компания его друзей взяла напрокат машину и отправилась на море, чтобы провести неделю в Девоншире во время самого жаркого августа в их жизни, и он уже собирался к ним присоединиться, когда Джоуи упал, и у него начались кошмары, бедолага не мог заснуть, если Том не сидел у его кровати, рассказывая сказки о подземке. После Том лежал в своей собственной узкой кровати и грезил о море, пока жара сгущалась в углах комнаты; и все же он не слишком расстроился, по крайней мере, ненадолго. Он мало что мог сделать для Джоуи — бедного Джоуи с его взрослым телом, начинающим расплываться, и детским смехом; при звуках жестокой музыки этого смеха Том съеживался от боли и тоски по ребенку, которым Джоуи был, и мужчине, которым ему не суждено было стать.
Том высвободил руки из рукавов и расстегнул ремень, сбросил старую печаль, а вслед за ней и брюки. Большая черная птица закашляла над головой, и Том замер на мгновение, вытянув шею и уставившись в ясное синее небо. Солнце ослепительно сверкало, и он прищурился, следя за скольжением грациозного птичьего силуэта к далекому лесу. Воздух полнился сладкими ароматами, названий цветов он не знал, однако запахи ему нравились. Растения, птицы, далекое бормотание воды, бегущей по камням; пасторальные запахи и звуки прямо со страниц Харди;[41] Том был в восторге оттого, что они реальны и окружают его. Это его жизнь, и он наслаждался ею. Он прижал ладонь с растопыренными пальцами к груди; солнце грело его обнаженную кожу, будущее расстилалось впереди. Так чудесно было чувствовать себя молодым и сильным, здесь и сейчас. Он не был религиозным, но это мгновение, несомненно, было таковым.
Он оглянулся через плечо, лениво, ничего не ожидая. По характеру он не был нарушителем правил; он был учителем, должен был служить примером своим ученикам и принимал себя достаточно всерьез, чтобы пытаться быть таковым. Но день, погода, недавно разразившаяся война, доносившийся с ветерком неизвестный аромат придали ему непривычную дерзость. В конце концов, он был молодым мужчиной, а молодому мужчине нужно совсем немного, чтобы поддаться прекрасному свободному чувству, будто мирским удовольствиям следует поддаваться немедленно; а собственность и запреты, несмотря на свою благонамеренность — всего лишь теоретические диктаты, место которым в книгах, гроссбухах и речах нерешительных седобородых законников на Линкольнс-Инн-Филдс.[42]
Деревья окружали поляну; неподалеку скрывалась раздевалка; едва заметные каменные ступени вели куда-то вдаль, где царили солнечный свет и пение птиц. С глубоким удовлетворенным вздохом Том решил, что время настало. Над прудом нависал трамплин, и солнце нагрело дерево, так что он обжег себе ступни; мгновение он постоял, наслаждаясь болью. Плечи горели, кожа натянулась; наконец он не смог больше терпеть и, улыбаясь, побежал, подпрыгнул в конце, откинул руки назад и прорезал воду, точно стрела. Холод сжал грудь тисками; Том ахнул, вынырнув на поверхность, его легкие радовались воздуху, подобно легким новорожденного, сделавшего первый вдох.
Несколько минут он плавал, глубоко нырял, вновь и вновь поднимался на поверхность, затем лег на спину и раскинул руки и ноги, подобно звезде. Вот оно, совершенство. Миг, о котором твердили Вордсворт, Кольридж и Шелли, — безукоризненный миг. Том был уверен, что, случись ему умереть прямо сейчас, он умрет счастливым. Впрочем, умирать он не спешил, по крайней мере, в ближайшие лет семьдесят. Том быстро подсчитал: 2009 год, звучит неплохо. Старик, живущий на Луне. Он рассмеялся, медленно заработал руками и возобновил движение, закрыв глаза, чтобы согреть веки на солнце. Мир был оранжевым и усеянным звездами, и будущее Тома сияло его отраженным светом.
Скоро ему придется надеть форму; война ждала его, и Томасу Кэвиллу не терпелось встретиться с ней. Он не был наивен; его отец утратил ногу и часть рассудка во Франции; и он не питал иллюзий насчет героизма и славы, поскольку знал: война — дело серьезное и опасное. Том также не стремился отринуть свое настоящее, совсем напротив: ему казалось, что война — прекрасная возможность стать лучше как человек и как учитель.
Он хотел быть учителем с тех пор, как понял, что однажды вырастет, и мечтал работать в своем старом лондонском районе. Том верил, что способен раскрывать глаза и души таких же детей, каким когда-то был сам, на мир далеко за пределами закопченных кирпичных стен и провисших под тяжестью белья веревок, которые они видели день за днем. Эта цель поддерживала его во время обучения в педагогическом колледже и в первые годы преподавания, пока наконец благодаря толике красноречия и старой доброй удаче он не оказался именно там, куда стремился.
Как только стало ясно, что надвигается война, Том вызвался отправиться на фронт. Учителя нужны были дома, представителей этой профессии не призывали, но какой пример он иначе подаст? Был у него и более эгоистичный мотив. По словам Джона Китса, реально лишь то, что ты сам испытал, и Том соглашался, что это правда. Более того, ему именно этого не хватало. Сопереживание — прекрасное чувство, однако когда Том рассуждал об истории, жертвенности и национальном характере, когда читал своим ученикам боевой клич Генриха V,[43] он скреб по самому дну своего ограниченного опыта. Он жаждал, что война подарит ему глубину понимания, вот почему, едва удостоверившись, что эвакуированные дети благополучно размещены в новых семьях, он направился обратно в Лондон и записался в Первый батальон Восточно-суррейского полка. Если все пойдет гладко, в октябре он уже будет во Франции.
Он лениво пошевелил пальцами в теплой воде у самой поверхности и вздохнул так глубоко, что еще немного погрузился в воду. Возможно, именно осознание того, что на следующей неделе он наденет форму, сделало этот день более ярким, более подлинным, чем дни по обе стороны от него. Ведь здесь действительно ощущалась некая сверхъестественная сила. Дело не только в теплом ветерке или неведомом запахе, дело в странной смеси условий, атмосферы и обстоятельств; и хотя Тому не терпелось встать в строй и исполнить свой долг, хотя его ноги порой ныли по ночам от ожидания, сейчас, в этот самый миг, ему хотелось одного: чтобы время замедлило бег, чтобы он вечно лежал на поверхности пруда…
— Как вода?
Голос раздался, словно гром среди ясного неба, и идеальное одиночество разлетелось вдребезги, как золотая скорлупа.
Позже он много раз мысленно проигрывал их первую встречу, и всего яснее ему помнились ее глаза. Еще, если честно, то, как она двигалась, длинная спутанная грива волос, изгиб маленькой груди, форма ног, о боже, каких ног. Но прежде и превыше всего был свет ее глаз, ее кошачьих глаз. Глаз, которые ведали то, чего не должны были. Долгими днями и ночами, простиравшимися впереди, и перед самым концом он видел именно ее глаза, когда закрывал свои.
