Поль Гаден - Силоам
Замечтавшись, Симон отошел от крыльца, от залитого солнцем порога и, даже не сознавая, что сделал выбор, снова пошел по дороге. Теперь он шел через заснеженный луг, и его сердце было исполнено чудесного покоя. Он подошел к потоку, склонился над дрожащей, едва пенящейся водой и пошел вверх. Он шел вдоль насыпи, поднимавшейся к дереву. У его подножия был голый камень, защищенный стволом от снега. «Еще влажный», — подумал Симон. Он продолжил путь. Дорога, после нескольких поворотов, снова вступала в лес, затем шла резко вверх и выходила на что-то вроде карниза, похожего на карниз Боронов. Снег был глубок; его поверхность ощетинилась маленькими параллельными лезвиями, переливающимися под солнцем; иногда Симон увязал по колено. Он шел медленно, шаг за шагом, и по мере того, как поднимался, смотрел вниз, на долину, открывавшуюся подобно ларцу с роскошной обивкой. «А в глубине — поток, — подумал он, — разбухший от всех потоков, тайно стекающих с гор, чей единый рокот стал тишиной, растворившись в воздухе, где я его не слышу; потоков, чьи струи, сливаясь, превращаются в одну спокойную реку, которая потечет там, по равнинам, величественная и раздавшаяся, словно мать, нося ребенка…» Ребенка… Он произнес это слово вслух. Жизнь с новой силой вливалась в него. Вдруг он споткнулся. Он стоял на коленях в снегу и молился земле…
Он оставался так довольно долго, полузасыпанный снегом, в состоянии странного счастья, — до тех пор, пока его не начал покусывать пронизывающий холод. Тогда он встал, спустился вниз, снова прошел через лес и отправился к дереву. Он сел на камень, ставший теперь сухим, почти горячим. «Было ли иначе, если б она была здесь?..» — спросил он себя. Она бы молчала и дала бы вещам наполнить себя: и мы были бы едины в нашем восхищении. Но теперь она живет во мне, и как я вижу все вещи в ней, я вижу ее в вещах. Ибо, находясь во мне, она одновременно и эта сияющая земля, это высокое небо, слегка побледневшее по краям от снега, это дерево… Любя эти вещи, я чувствую, что моя любовь идет к ней, ибо у любви есть только один предмет, и как река берет воду из потока, так и дерево вбирает мою любовь и несет ее к ней. Все, что я люблю, отзывается на одно и то же имя; это ее душа дышит под солнечным пейзажем… Затем его пронзила жестокая мысль: Ариадна могла умереть… Он уже думал об этом накануне, когда возвращался к себе в комнату через враждебную ночь. Но то была совсем другая смерть. Представляя ее мертвой, как сейчас, он не переставал видеть ее, быть с ней, ибо она проникла во все вещи и умирала щедрой смертью, становясь для него еще более живой. Он не пытался растолковать себе эти два столь противоположные впечатления, разделенные друг от друга одной ночью: это надо было принять, а не обсуждать.
Однако Ариадна никоим образом не умерла. Она была жива, совершенно жива. Когда он увидел ее вечером, то поразился, что в человеке может быть столько жизни. Он пил долгим жадным взглядом эту подставленную ему жизнь, эту силу, этот невероятный дар, открытый его глазам. Он не слишком хорошо помнил, что говорил ей о своей утренней прогулке; как объяснял ей эту внезапную потребность в одиночестве. Он смотрел на нее, подстерегая одно из тех слов, что меняли форму ее губ, так, как он любил. Ему вдруг показалось, что ее лицо, ее тело были средоточием всех радостей, которые только может доставить жизнь; и он с волнением видел, как ее янтарные глаза, слегка сощуренные от улыбки, озарились ярким и живым огнем… Час пробил: они расстались, и Симон ушел по коридору, как пьяный. Он больше не старался ничего осмыслить, понять. Он чувствовал себя во власти событий, превосходящих его понимание.
Теперь ему случалось по утрам даже не спускаться до самого крыльца и, вместо того, чтобы пойти к Ариадне, он уходил один по дороге в Опраз, унося с собой ее образ и насыщая его морозом и мягкостью снега, который деревья сбрасывали со своих плеч. Дорога была такой же, как вчера и позавчера, такой же, как всегда, словно по волшебству; ему оставалось лишь ступать по своим же следам. Он на минуту присаживался у подножия дерева на холодный камень, и ему приятно было представлять, что в этот самый момент Ариадна лежит в своей комнате, как ее подруги, в позе ожидания и послушания, в которой ей предстояло провести столько часов. Что за тайна здесь крылась? Он припоминал, что еще недавно эта мысль смущала его: он не мог понять, что это принуждение могло довлеть над ней, как над остальными людьми, и что ее красота покорялась условиям, общим для всех. Но теперь образ Ариадны, лежащей в своей комнате, удивлял его не больше, чем образ Ариадны, коленопреклоненной в часовне, какой он видел ее столько раз. Помимо того, что Симон уже давно перестал считать болезнь неполноценностью, он понял, что многочисленные обстоятельства, способствующие превращению людей в то, чем они являются, переплетаются таким образом, который зачастую ускользает от рационального объяснения, и болезнь Ариадны, возможно, была звеном неразрывной цепи, приведшей к тому, что он сам заболел накануне сдачи экзамена на агреже филологии и явился в санаторий закончить год, начатый в Сорбонне. И если все чаще приходилось допустить, что один источник света может извлечь из освещаемого им предмета равное количество света и тени, то можно считать, что болезнь Ариадны была лишь тенью ее красоты.
Вот почему эта мысль больше его не тревожила. Пока утро текло, подобно длинной сияющей реке между ледяными берегами, уходящими за высокий горизонт, который солнце наполняло невинным торжеством, Симон на минуту переносил взгляд на склоны Монкабю, в легкую дымку тумана, затенявшую небольшое ущелье, по обе стороны которого тихо набухала гора; затем, подняв глаза, он видел Большой Массив, расправлявший под солнцем свои шероховатые члены великана, вдоль которых тяжелыми прозрачными гроздьями свисали голубые ледники. Снег у его ног уже мягчел и таял у края насыпи, стекая тоненькими струйками… Молодой человек чувствовал, как стоявшее дерево позади покрывало его своими мирными ветвями и, понимая, что счастлив, говорил себе, что хорошо было бы умереть вот так…
Но мало-помалу время шло; потекло, как вода, очень быстро, внезапно низвергаясь широкой неудержимой струей в большую, сияющую и жаркую амфору полудня.
Тогда, уступая своему желанию, Симон спустился до самого Дома, взбежал на крыльцо, и ему было даровано несколько минут видеть Ариадну сквозь полуоткрытую дверь у входа в маленький читальный зал, общающуюся более не с деревьями или заснеженными вершинами, но с простыми, невероятно повседневными предметами, вернувшуюся из широких залитых солнцем просторов в обычную обстановку кабинета секретарши, сидящей в окружении толстых черных книг, выбивая сухую четкую дробь на своей пишущей машинке.
Встреча была простой и краткой; она наполнила Симона сильным и грубым счастьем с привкусом слез. На мгновение маленькая комнатушка, с яркими афишами, покрывающими стены голубыми горизонтами и весенней листвой, к которым уезжали поезда, наверняка полные молодых женихов, толстые конторские книги, стопкой лежащие на столе, склоненная голова молодой секретарши, чьи черты исчезали под сумятицей волос, чернильницы, приоткрывшие свои черные чрева, чеканящий стук молоточков, градом сыпавшихся на резиновый вал, — наконец, все те предметы, что он видел каждый день, представлялись ему отмеченными достоинством, которого он ранее не замечал: они словно хранили тайну, ставшую важной, да, они вдруг отяжелели от потаенного смысла, и их существование стало загадочным, сложным и прекрасным. Симон спрашивал себя, что же так преображает мир. Тот принял окончательный вид, и молодой человек думал, что сквозь преходящую внешность вещей дойдет до их сути. Но это его счастье сопровождалось легкой тревогой, и он задумывался, будет ли для него когда-нибудь возможно удержать мир более чем на несколько минут в этом почти сверхъестественном свете… Хотя ничто не давало ответа на этот важный вопрос, Симон не мог уйти от него и чувствовал, что все, что он сделал до сих пор, — не в счет, все не в счет, пока этот вопрос остается без ответа.
XVIIБыло ясно, что Минни не держит зла. Она остановила Симона в коридоре и принялась рассказывать ему о своем приключении. «Что заставляет меня оставаться у этого оконного проема и слушать эту женщину?» — говорил себе Симон. Он не слышал того, что она ему говорила: мысли его были далеко; но он все же не мог не замечать ее живости и смотрел, как блестят в резком дневном свете ее острые глаза, не в силах больше отличить зеленый от голубого.
— Вы ведь никому не скажете… Он мне сказал…
— Кто вам сказал?..
— Да Крамер же, вечно этот Крамер! Кто же еще?.. Он мне сказал, — она изображала его жесты странствующего комедианта: — «Раз так, сударыня, я не верну вам этот ключ. Я просил вас о милости побеседовать со мной; вы мне отказали, так вот, знайте, сударыня, то, в чем женщины отказывают, мужчины берут силой!..» И знаете, как он еще «р» произносит, кошмар!
