Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 12 2007)
Из “плотской” связи между человеком и текстом Шартье выводит такое обилие разветвленных, оплетающих (уж не создающих ли?) всю культуру последствий, что сам собой напрашивается вопрос: в какой мере эта связь им преувеличивается? (Всегда подозрительно, когда у такого сложного целого, как культура, усматривается какой-то один источник.)
Избави Боже, Шартье — не редукционист. Он даже ни разу прямо не формулирует гипотезу о тексте как источнике культурной динамики (хотя по смыслу получается именно так). Он всего-навсего усматривает не просто разницу, но именно “глубокое различие в способе чтения „одних и тех же” текстов, возникающее при изменении их материальной записи. При чтении рукописных или печатных объектов значение каждого фрагмента выстраивается, исходя из физической последовательности текстовых элементов, составляющих эти объекты”. Электронному же чтению физическая последовательность не указ: оно, с точки зрения Шартье, основано исключительно “на логических структурах, задающих иерархию полей, тем, рубрик, ключевых слов”. Соответственно при “„бумажном” чтении смысл данного текста складывается в соотнесении с другими текстами, помещенными вместе с ним, до или после него <…>”. А вот электронный — “подобно формальным языкам XVII — XVIII веков получает опору в энциклопедической системе знания или информации, в рамках которой читатель имеет дело с различными фрагментами, не имеющими иного контекста, кроме их принадлежности к одной и той же тематике”.
Логично предположить, что в электронную эпоху человек сам собирает себе реальность из подходящих лично ему элементов — и, таким образом, более свободен: менее подвержен насилию над ним текстовых — и соответственно смысловых — структур. Контексты своему тексту он создает сам. В результате — уверен Шартье — “под вопросом оказываются все категории, лежащие в основе идентификации произведений и принципа литературной собственности, регулирующие практики описания, хранения и чтения текстов”. А с ними постепенно — и категории мышления: описания, классификации самой реальности. И более того: само “осмысление такой революции требует иного категориального аппарата” (что, правда, не мешает самому Шартье успешно обходиться старым).
Остается еще проверить, так ли это на самом деле.
Действительно, стоило бы посмотреть, как гипотезы Шартье работают на разных материалах, чем они подтверждаются и что их опровергает. Это помогло бы понять, в какой мере они являются чем-то принципиально большим, нежели следствием “культурного шока”, пережитого привычным к “бумажному” чтению человеком от встречи с новым техническим явлением — и развернутого до далеко идущих (пусть даже весьма интересных) следствий. (Заметим, что ссылок на психологические исследования, в которых проверялись бы утверждения о влиянии формы текста на мировосприятие, мы у Шартье тоже не обнаружим.)
От какого из крупных технических новшеств не ждали серьезных культурных сдвигов, радикальных перемен в самом устройстве жизни — особенно тех, что касаются записи и передачи информации? — От телеграфа, фотографии, звукозаписи, радио, кинематографа… О компьютерах и говорить нечего; эти ожидания были — и, кажется, до сих пор остаются — наиболее интенсивными. Следовало бы основательно проанализировать такие ожидания; у них наверняка обнаружится общая структура. Судьба у них оказывается в точности одна и та же: в полном объеме такие ожидания никогда не оправдываются. На самом деле все каждый раз получается иначе. Человеческая природа неизменно оказывается сильнее тех условий, которые, как ожидается, способны существенно ее изменить. Она подчиняет себе их влияния, адаптирует их к себе.
Можно, кстати, предположить (Шартье не приводит психологических аргументов — ну и мы не будем), что связность, выстраивание последовательностей — в природе человека. В героическую эпоху возникновения информационных технологий и гипертекста очень много ожиданий было (отчасти и остается) связано с предполагаемыми возможностями выстраивания “объемных” текстовых — и смысловых — вселенных, с расходящимися во все стороны связями, которые человек мог бы прослеживать — то есть делать фактом своего сознания — одновременно. Но, кажется, практика показывает, что “разлетание” внимания во все стороны сильно понижает его качество, а для эффективной работы со смыслами все равно приходится выдерживать какое-то одно направление — пусть даже сохраняя его связи с другими, а от остальных — отвлекаться. Причем все это приходится делать в голове — то есть точно там же, где и в эпоху “бумажного” чтения.
В конце концов, “электронное” чтение и электронные тексты существуют исторически совсем недавно — не настолько долго, чтобы успеть привести к далеко идущим последствиям, которые можно было бы оценить действительно объективно — по их результатам. Однако же — достаточно долго для того, чтобы сформировать большой пласт домыслов и ожиданий: самоценное культурное явление, способное быть очень плодотворным — даже если все окажется потом совсем не так, как ожидалось.
Справедливости ради надо сказать, что у представленного здесь подхода в европейской логоцентричной культуре есть весьма глубокие корни. Некоторые из них рассмотрены самим Шартье: глава “Репрезентации письменного текста” посвящена взглядам тех, кого он считает своими предшественниками: Джамбаттисты Вико, Кретьена Мальзерба, Жана Антуана Кондорсе. Все они “так или иначе связывали с рождением алфавитного письма, а позднее — с изобретением книгопечатания все глубокие перемены в условиях хранения и передачи знания, а также в способах отправления и критики власти”. Вообще, к центральным для западной культуры принадлежат метафоры и, вслед за ними, смыслообразующие интуиции — книги-судьбы, книги-космоса, книги-тела (имеющие своим прообразом, обращает внимание Шартье, именно книгу-кодекс — состоящую из тетрадей, страниц и защищенную переплетом): к ним прибегали авторы “от Данте до Шекспира, от Раймунда Луллия до Галилея”; “популярная в Новое время метафора книги-мироздания, книги-природы как бы срослась со стихийными, глубоко укоренившимися в нас репрезентациями”. Модель культурного развития, предложенная Шартье, точно укладывается в логику этих доминирующих метафор.
К сожалению (это то самое “увы”, которое мы воскликнули в самом начале), история взаимодействия человека и текста представлена здесь не в виде полной и последовательной ее картины с прослеживанием долговременных закономерностей (что было бы самым интересным), а в избранных — и не без прихотливости избранных — главах. Видимо, выбраны те эпизоды из истории европейского чтения, которые самому Шартье представляются ключевыми (кстати, сборник составлял он сам специально для русского издания).
Спору нет, лакуны читатель может заполнить собственным воображением. Но все-таки профессионально выстроенной связности это не заменит. И остается надеяться, что книга Шартье — может быть, как раз благодаря провокативному воздействию возможных преувеличений! — станет стимулом к тому, что такая история будет написана — в том числе и здесь, у нас, на отечественном материале. Вот это точно хотелось бы прочитать.
Ольга Балла.
1 Достаточно назвать “Мифы-эмблемы-приметы: морфология истории” Карло Гинзбурга или “Интеллектуалы во Франции” Кристофа Шарля.
2 Шартье Роже. История сегодня. Сомнения, вызовы, предложения. — В альманахе: “Одиссей. Человек в истории. 1995”. М., 1995; Шартье Роже. История и литература. — В альманахе: “Одиссей. Человек в истории. 2001”. М., 2001.
3 “Histoire de l’йdition franзaise”. Paris, “Promodis”, 1982 — 1986. Vol. 1—4.
4 См. примеч. И. Стаф к рецензируемой книге, стр. 255.
5 Связи между письменным текстом и властью особо рассматриваются в первых двух работах сборника — о жесте посвящения книги и о представлении комедии Мольера на придворном празднестве.
КНИЖНАЯ ПОЛКА МИХАИЛА ЭДЕЛЬШТЕЙНА
+ 6
Андрей Белый — Алексей Петровский. Переписка: 1902 — 1932. Вступительная статья, составление, комментарии и подготовка текста Дж. Малмстада. М., “Новое литературное обозрение”, 2007, 296 стр.
Наследие Андрея Белого, эпистолярное в том числе, кажется неистощимым. Сколько уже опубликовано, сколько еще будет извлечено из архивов! Думается, однако, что, независимо от числа и качества будущих публикаций, нынешнее издание переписки Белого с Петровским не потеряет своего значения для исследователей и интереса для читателей.
