Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 2 2011)
Все это интересно уже как работа с пластикой понятия — и представляет собой часть работы более общей, которую авторы начали несколько лет назад книгой «Пути к универсалиям» [11] и которую книга о вещи — как об одной из универсалий — собственно, и продолжает.
Р о с с и й с к а я и м п е р и я ч у в с т в. П о д х о д ы к к у л ь т у р- н о й и с т о р и и э м о ц и й. Сборник статей. Под редакцией Яна Плампера, Шаммы Шахадат и Марка Эли. М., «Новое литературное обозрение», 2010, 512 стр. (Научное приложение. Вып. LXXXIV).
Если уж мы говорим об оправдании (и тщательной смысловой проработке) предметной среды как большой, очень много чего в неочевидном единстве включающей в себя, тенденции современной западной мысли, то одной из ее частей безусловно должен быть признан еще один «поворот», даже «бум» — «эмоциональный». То есть — пристальный интерес гуманитарных и общественных наук, «не говоря уже, — пишут составители сборника, — о естественных», к эмоциям. Затронувший на Западе «философию, литературоведение, искусствоведение, музыковедение, гендерные исследования, cultural studies, социологию, культурную антропологию» и много чего еще, этот бум, с обыкновенным опозданием, добрался и до нашего отечества. Впрочем, опоздание в данном случае кажется мне скорее преимуществом: по крайней мере, оно дает возможность оценить уже состоявшийся опыт в научном осмыслении эмоций со стороны — и не повторять уже сказанного.
Итак, у чувств, оказывается, есть культурное и историческое измерение. Со взглядами на это удивительное обстоятельство зарубежных и отечественных исследователей знакомит нас сборник материалов конференции — кстати, первой в России — «Эмоции в русской истории и культуре», которая была организована Франко-российским центром гуманитарных и общественных наук и Германским историческим институтом и прошла в Москве в апреле 2008 года. Отечественных и иностранных участников здесь примерно поровну, так что не так уж мы и отстали.
Сборник об империи наших чувств — тоже первый на русском языке. Этим отчасти, надо полагать, и объясняется своеобразная его энциклопедичность, стремление охватить вниманием чувства весьма разные и проявляемые при чрезвычайно разных обстоятельствах (единственное ограничение — все анализируемое происходит в Новое время; нижняя граница происходящего — XVIII век, с небольшими экскурсами во времена более ранние). В поле одного взгляда здесь помещены столь разные вроде бы вещи, как страсти (и «эмоциональные сообщества») советских футбольных болельщиков конца 1940-х — начала 1950-х, «упоение бунтом» при разгромах винных складов во время революции 1917 года, особенности переживания обид провинциальной дворянкой XVIII столетия и воздействие на русских зрителей киномелодрамы «между Серебряным веком и авангардом».
Соединение разнородного позволяет видеть, что все это на самом деле об одном: о связях между условным и безусловным; между вполне сиюминутными чувствами и большими историческими смыслами, которые человек — при помощи чувств — присваивает и обживает, встраивается в них как их полноправный носитель. На размышления именно об этом — а тем самым и о структуре человеческой природы — способны навести нас материалы статей, авторы которых, впрочем, все сплошь от столь далеко идущих обобщений воздерживаются.
М а й к О’ М а х о у н и. Спорт в СССР. Физическая культура — визуальная культура. Перевод с английского Е. Ляминой, А. Фишман. М., «Новое литературное обозрение», 2010, 296 стр. («Культура повседневности»).
На «симбиотическую связь между визуальной культурой и спортом», замечает автор, обратили внимание — да, конечно, не отрефлектировали ее как следует — еще советские карикатуристы 1950-х (книга Майка О’Махоуни начинается с описания карикатуры на незадачливого художника, который не успевал нарисовать с натуры быстро бегущего спортсмена). Его же собственная книга посвящена советскому спорту как культурному и социальному феномену — в большом многообразии его связей, но по преимуществу — в его визуальных проекциях.
Спорт, существуя в культуре (а в советское время он существовал прямо-таки в самой ее сердцевине), оставляет на разных культурных поверхностях множество своих отпечатков, по которым впоследствии можно реконструировать очень многое, выходящее за пределы спорта как такового. Это относится скорее всего к любой культурной практике, но О’Махоуни прав: для советского времени спорт в самом деле — одна из наиболее знаковых практик. В визуальных «репрезентациях физкультуры и спорта» автор усматривает «обширное поле для исследования» не только «ценностей и смыслов», которые в советское время ассоциировались с этими занятиями, но и всего «культурного производства», выстроенного вокруг них.
К исследованию «сложных взаимоотношений между спортом как официально одобренной социальной практикой и спортом как культурным продуктом» он привлекает широкий диапазон по преимуществу визуальных источников, включающий в себя, кроме живописи, скульптуры, фотографии, мозаики в метро, также «литературу, кино, музыку, моду, а также значки и посуду». По изменениям характера образов он прослеживает изменения значений, которые в разные эпохи приписывались спорту, а в них, в свою очередь, видит симптомы перемен в идеологическом, культурном и историческом самочувствии страны.
В книге О’Махоуни (к сожалению, нам ничегошеньки — ни в предисловии, ни в послесловии, ни даже в аннотации не сказано о том, кто это такой) симпатична прежде всего объемность взгляда и — при несомненной тщательности анализа — отсутствие категоричных и пристрастных оценок советской жизни, взгляда на нее свысока и стремления «развенчивать мифы». Прекрасно отдавая себе отчет в мифологичности множества аспектов советской культуры (видел ли кто-нибудь культуру без мифологичных аспектов?), он ясно видит и то, что мифы нуждаются не в «развенчивании», но в понимании. Он объективен, насколько вообще возможно быть объективным (даже теперь, спустя двадцать лет после краха советской власти, это не так легко и не так распространено, как хочется видеть), и анализирует советский мир с его обыкновениями, как анализировал бы, скажем, Древнюю Грецию: просто как культурную форму со своими особенностями. Думается, для понимания это наиболее продуктивно.
«Я н и к о м у т а к н е п и ш у, к а к В а м…» Переписка С. Н. Дурылина и Е. В. Гениевой. М., «Центр книги Рудомино», 2010, 544 стр.
Сергей Николаевич Дурылин и Елена Васильевна Гениева писали друг другу всего восемь лет: с 1925-го по 1933-й. Переписка, вначале чрезвычайно интенсивная, к началу 1930-х сошла почти на нет и наконец — когда Дурылин переехал в Москву и оказался со своей подмосковной корреспонденткой почти в одном городе — прекратилась, сменившись личным общением, которое продолжалось до конца жизни Сергея Николаевича.
Спустя много лет внучка Елены Васильевны, давно уже выросшая и ставшая директором московской Библиотеки иностранной литературы, — Екатерина Юрьевна Гениева нашла эти письма и поняла, что их нельзя не издать.
Сергей Дурылин (1886 — 1954) — писатель, искусствовед, религиозный мыслитель — на протяжении всей жизни вел интенсивнейшую переписку с очень широким кругом весьма нерядовых корреспондентов. Среди них были и философы — о. П. Флоренский, С. Н. Булгаков, В. В. Розанов, и поэты — Б. Л. Пастернак, М. А. Волошин, Б. А. Садовской, и художники — М. В. Нестеров, К. Ф. Богаевский, Р. Р. Фальк, П. Д. Корин, и музыканты — Н. К. Метнер, П. И. Васильев, А. Ф. Гедике, — причем со всеми он разговаривал на равных. Но Елене Васильевне он действительно писал так, как, пожалуй, никому другому.
Кем она была? Просто человеком. Да, она была хорошо образована, знала французский и немецкий, занималась переводами. Но ни значительной культурной роли, ни претензий на что-то подобное у нее никогда не было. Формально нигде не служила, воспитывала детей, помогала в работе мужу — ученому-гидрологу.
Может быть, они любили друг друга, хотя она всю жизнь была замужем — за очень хорошим, но довольно далеким от нее человеком, а он, монах в миру, женат (по-настоящему, а не формально) никогда не был. Во всяком случае, эти люди просто оказались нужны друг другу как самые адекватные собеседники. Такое — хотя и очень редко — все-таки бывает.
«Мне не хватает, — записывал он в томской ссылке, — воздуху, надышенного ею, не хватает следов ее руки на бумаге… не хватает, просто, бумаги, бывшей в ее руках…»
Из писем, встретившихся спустя много десятилетий под одной обложкой, получилась книга о подводных течениях жизни.
