Андрей Рубанов - Жизнь удалась
Из авто тем временем выскочил некто полный, усатый, с багровой брыластой физиономией поедателя свинины.
— Федот! — крикнул он. — Ты опять гастроль даешь, да? Тебе прошлого раза мало, да?
— А ну-ка не повышай голос, — зычно посоветовал капитан, присматриваясь. — Ага, я тебя знаю. Ты — Тришка. Ты в «а» классе учился. А я в «б» классе…
— И я тебя знаю, — переводя дух, осторожно ответил усатый. — Ты младший Свинец. Мент московский.
— Угадал! — Капитан плотоядно хохотнул, еще раз припоминая последний стакан.
Напитки мешать вообще опасно. А мешать водяру с самогоном — это высший пилотаж. Эвона как в башке гудит.
Когда тот фугас рванул на чеченской обочине — и то гудело меньше.
— Говорят, — спросил Свинец, — ты теперь вроде как председатель колхоза?
— Колхоза давно нет, — воровски ухмыльнулся Тришка в желтые усы. — Вспомнил тоже… Уж десять лет, как все колхозы кончились.
— А что есть?
— Везде по-разному. У нас вот — товарищество фермерских хозяйств.
— Но ты — один хрен за главного, так?
— В общем, да.
Капитан еще раз шагнул. Лишние полстакана продолжали отравлять мозг. Морду набить, конечно, не получится. Неприлично бить морду бывшему однокашнику, пусть он и учился в параллельном классе. Да к тому же председателю содружества фермеров…
— И что, Тришка, как оно сейчас, в твоем ведомстве? Все нормально?
— Даже лучше.
— Ясно, ясно…
Свинец помедлил. Вдруг ему захотелось взять еще полстакана, а то и стакан, и вырубиться из реальности к такой-то матери, позабыть, хотя бы на несколько часов, об убитом вчера человеке, о развороченном его черепе, о лужах стремительно подсыхающей коричневой крови, о белых пальцах, вцепившихся в действительность, в попытке удержать ее при себе, удержать себя в ней — но не получилось; ушло, окончилось, осталась только смерть, и ничего больше. Что может понимать этот, усатый, в жизни и смерти?
— Короче, Тришка, — приказал капитан. — Слушай сюда. Не дай бог узнаю я, что здесь, на моей деревне, бывает бардак, беспредел или еще какое-либо гадство. Искореню мгновенно! Ты меня понял?
— Чего ж не понять, — осторожно кивнул председатель, только теперь угадав состояние московского мента, и стал осторожно дрейфовать в сторону своего автомобиля. — Понятно все. Но ничего такого у нас нет. Живем тихо, землю пашем. Не воруем, но и не голодаем. Федот, слышишь? Давай убирай технику с дороги! И брательника своего успокой!
Капитана круто качнуло. С поля тут пришел заряд сухого снега, твердого, словно наждак. В лицо, в голую шею и грудь кидануло льдом и холодом. Самое время взять еще полстакана.
— Стоять, — приказал капитан, ежась. — Стоять, бля, на хуй. Не все ты понял. Не дай бог узнаю про малейшее непотребство, про безобразие, про неправильные движения или ходы мимо закона — приеду мгновенно. В любой момент. И — пресеку. Страшно. Кого не перестреляю — тех закрою. Навечно. И порядок установлю. Любого изуродую и сгною. Искореню со страшной силой. Учел?
— Учел, — мрачно, но относительно миролюбиво ответил председатель Тришка, плотнее запахивая телогрейку (под ней светилась белая, как положено председателю, рубаха, а также слегка засаленный галстук неопределенно-номенклатурного колера). — Учел.
Он поспешно открыл дверь вездеходки. Пронзительно взвыл стартер, заревел мотор, и бывший глава бывшего колхоза ретировался с места диалога, оставив капитана один на один с серым небом, с ледяным ветром, с собственным затуманенным разумом. Хорошо, что сзади надежно прикрывали тыл два брата и грубая гусеничная машина.
Убью любого, пообещал себе капитан. Убью любого, кто мешает жить моим братьям. Любого и всякого. Кто бы ни был — бандит, барыга, людоед, политикан, хитрожопый начальничек, шлюха в соболях, — любого и всякого.
Тут запахло луком, сапогами и соляром — это приблизились, справа и слева, братовья, подхватывая шатающееся милицейское тело под руки и увлекая прочь.
— Давай, малой, домой поедем. Все нормально.
— Нормально?..
— Нормальнее некуда.
— Налейте.
— Нальем. Как домой доберемся — так сразу и нальем. Поехали.
— Искореню.
— Конечно, искоренишь! Об чем разговор! Щас до дома доедем, нальем, и спать ляжешь. А как проспишься — искореняй себе, сколько душе угодно…
Дальнейшее он не помнил. Уцелели только ощущения: тяжело шевелящаяся темнота в голове и проглатываемые порции горького. Пропали в бездонных бесконечностях, провалились и исчезли воспоминания о тех, кто погиб и выжил, о мертвых и уцелевших, и больная душа милицейского капитана, одной стороной касаясь мира живых, а другой стороной — мира мертвых, кое-как успокоилась в тот день, нашла равновесие, оттаяла и обрела пристанище в тех местах, где нет ни смерти, ни обмана. Там, где никого не убивают. Там, где все нормально.
10. С тобой Надежда
— Слушай, не мучь себя, — тихо сказала Надюха. — Проревись.
— Я в порядке.
— Перестань. В порядке она… Когда моего убили, я сутки плакала. И ты поплачь. Легче станет.
— Блин, мне знаешь, как плохо?
— Вот и поплачь.
— Не буду.
— Ну и зря.
— Слушай. Надюха… Вроде бы войны нет… Почему наших мужиков убивают?
— Мужиков всегда убивают. Так жизнь устроена.
— А как бы нам так все наладить, чтоб эта проклятая жизнь устроилась иначе?
— А никак. Все само наладится. Когда моего убили, я тоже жизнь проклинала. Мир рухнул, вокруг один вдовий ужас и все такое… Видишь — пережила… И ты переживешь. Но прореветься тебе надо.
— Обойдусь.
— Или выпей. Водки.
— Нет.
— Ладно. Тебе виднее.
— Смешно, правда? Мы теперь с тобой две кумушки-вдовушки…
— И не такое бывает.
— Вдобавок — неудачницы.
— Ничего подобного. Разве мы неудачницы? Мы же есть друг у друга. Давай все-таки поплачь.
— Нет. У меня все нормально. К тому же мне теперь нельзя нервничать. Совсем нельзя.
— Ах вот как?! Что ж ты молчала?
— Вот — говорю.
— Когда узнала?
— Вчера. Сразу — к врачу… Он сказал, что я могу потерять плод в любой момент.
— Правильно сказал.
— Неправильно! Я одного человека потеряла — второго терять не собираюсь. Одного Матвея закопаю — другого рожу. Тоже — Матвеева Матвея Матвеевича… Что мое — то мое.
— Ты сильная.
— А у меня нет другого выхода. Когда приехал мент Сережа и все рассказал, я собралась было плакать, потом думаю — нет, не буду плакать; нельзя мне плакать. Надо просто убедить себя, что все нормально. Убедить можно кого угодно в чем угодно. Даже себя.
— Если надо помочь с похоронами…
— Не надо. Барабанщик все сделает. Я ж теперь его босс. Хозяйка фирмы.
— Ах да. Конечно… Отпевать будешь?
— Буду. Хотя Матвеев — некрещеный…
— Это не имеет значения.
— Кстати, он и так в рай попадет. Как убиенный.
— А убийца? Его поймали?
— Понятия не имею. Какая мне разница?
— Вообще — да, действительно… Когда моего убили, я тоже не интересовалась. Я до сих пор не знаю, кто и за что…
— А я и знать не хочу. Хотя, наверное, это неправильно. Наверное, надо менту Сереже еще денег дать, пусть теперь убийцу ищет… А как найдет — еще десять раз по столько же дать, чтоб привез, живого и связанного — и самой, лично сердце вырезать… Только я так не могу, Надюха.
— Естественно. Я бы тоже не смогла.
— А еще говорят, женщины мстительны…
— Те, которые мстительные, — это не женщины. Это суки.
— Может, ты и права… Я, знаешь, об убийце вообще не думаю. А злюсь — на Матвеева. Его убили — а я на него злюсь, представляешь?.. Негодяй, думаю, подлец… Влюбил в себя, женился, пятнадцать Лет прожили — а теперь взял и, видите ли. погиб… Обманул и бросил! Разве не так? Оставил меня одну. Дал себя убить. Влез в рискованные игры — а обо мне не подумал. Теперь, видите ли, умер. А мне что делать? А мне как быть?
Надюха улыбнулась.
— Дальше жить. Вот родишь — знаешь, как все изменится?! Совсем другая жизнь пойдет. Лучше будет.
— Думаешь, будет лучше?
— Я не думаю, я знаю. Ты что, подруга, — забыла, кто я?
— Нет. Не забыла. Ты — Надежда.
— Да. Я — Надежда. Я с тобой… Вот, я же говорила — поплачь… Поплачешь — полегчает…
11. Эпилог
Матвей летел под оранжевым небом, сквозь него, внутри него, наблюдая удивительные пространства, волшебные глубины, переливающиеся сущности. Он вращался и парил, то ускоряясь и пронзая миры, то бесконечно зависая в каждой точке. Удивительные аккорды волшебных музык гремели внутри и вокруг него, организовывая все в правильнейшие системы и тут же обрушивая в хаос.
Он был свободен и счастлив, он отмучился, он обрел конечное равновесие.
