Андрей Рубанов - Жизнь удалась
— Да.
— Знаешь, как говорят в тюрьме про таких?
— Нет.
— Про них, банкир, говорят так: ВИДЕЛ, ЗНАЛ и МОЛЧАЛ — ТЫ ТАКОЙ ЖЕ.
Капитан подождал ответа — вдруг банкир Знайка найдет, что возразить? — но банкир не возразил. Отключился.
9. Трактористы forever
Поздний рассвет открыл взору людей совсем другой мир. Исчезло все грязное, серое, уродливое. Все, что еще вчера раздражало глаз и отвращало, — теперь оказалось надежно упрятано под миллиардами девственно чистых хрусталин.
Рано утром капитан кое-как справился с самым неприятным — приехал к жене погибшего Матвеева и сообщил. Пробубнил что-то успокаивающее, велел явиться на Петровку, чтоб дать свидетельские показания, и поспешно сбежал. Рассказать жене о смерти мужа — все равно что чуть-чуть убить себя.
Все-таки проклятая у меня работа. Брошу все. Пойду в трактористы. Хозяйство заведу. Женюсь. Детей наделаю. Как отец: двух пацанов сразу, а третьего через пару годов. И дочку еще.
Убивать буду — только кур. По праздникам.
Ехать за город по дороге, превратившейся в каток, после бессонной ночи, пусть и на полноприводном автомобиле производства «Наиглавнейшей моторной компании», показалось капитану безумием. Он добрался до Павелецкого вокзала, бросил машину, сел в полупустой вагон. Когда поезд миновал пригороды и глазам открылись бесконечные белые равнины, капитану полегчало. Подняв воротник бушлата, он вжался в угол скамьи и уснул.
Давным-давно приучивший себя к самоконтролю, он проснулся за минуту до прибытия на свою станцию. Называлась она, между прочим, Богатищево. Здешние деревни все, как одна, носили имена уютные и солидные, — безусловно, во времена появления этих имен люди тут жили обильно и спокойно. Впрочем, имелась деревня Косяево», — но это не портило общей картины. Должно же быть среди селений Мягкое, Глубокое, Богатищево и Серебряные Пруды хоть какое-нибудь Косяево.
Кроме московского капитана, на щербатый бетон платформы сошел всего один человек: миниатюрная старуха в залатанном, подпоясанном бечевой китайском пуховике, с огромным рюкзаком за плечами. Она бодро подпрыгнула, удобнее устраивая свой груз на спине, и стрельнула в капитана молодым глазом веселой ведьмы. Догоню, подумал сыщик, свежий после крепкого железнодорожного сна. Догоню, помогу дотащить поклажу. Я ж местный — вдруг она меня даже и вспомнит… Поговорим… Он прибавил ход, но бабка вдруг зашагала по тропинке меж кривоватыми березами невероятно резво, и шаг ее был ловок и точен. Капитан отстал. Дышал носом, жмурился на постреливающее сквозь ветви полуденное солнце. Не греет, зато светит — и то хорошо.
Федот был дома. В одном исподнем, сидел на кухне. Мирно выпивал и закусывал.
— Прибыл? — осведомился он, мощно прочесав грудь.
— Ну.
— Садись.
— Где твой трактор?
— Отдыхает. И я с ним тоже. Вишь — сижу, снегопад отмечаю. Зима пришла, твою мать! Это тебе не хухры-мухры. Тракторист на деревне — главный человек, а зимой он в три раза главнее. Дорогу-то кому чистить? Мне. Не разгребу — никто сюда не доедет, ни хлебовозка, ни врач. В ваших Москвах такого не бывает. Понял теперь, кто перед тобой сидит?
— Понял.
— А чего такой мятый?
— Ночь не спал.
— Врешь, — Федот оглушительно захрустел огурцом, прищурил бесцветные глаза, всмотрелся. Пыхнул папиросой. — Чего стряслось?
— Ничего. Все нормально.
— Когда все нормально — оно сразу видно. А когда ненормально — еще виднее.
Капитан уперся взглядом в стену.
— Прошлой ночью, — сказал он, — я человека хотел от смерти спасти. Но не спас. А другого — хотел убить. Но не убил.
Федот помолчал. Потом хмыкнул:
— То на то и вышло. Давай-ка выпей. Прямо щас. Накати стакан. И поедем. Поедем, малой. На тракторе покатаемся, из поджиглета постреляем… Все нормально будет…
— Не буду я стрелять.
— Не хочешь стрелять — не надо. А прокатиться — это первое дело. Свежий воздух… Я соляру зимнюю налил… — Федот весело подмигнул. — Ты в прошлый раз сказал, что квартеру в Москвах купил, да?
— В кредит.
— В долг, что ли? — Да.
— И сколько, говоришь, стоит?
Капитан сказал.
Федот выругался.
— Как же будешь отдавать такой долг?
— Мне зарплату платят.
— И сколько платят?
Капитан сказал.
Федот выругался.
— Вот что, — сказал он. — Вчера Федор свою землю продал. Два гектара. Под дачные участки. Деньги — тебе отдаст. На твою квартеру. Только он велел тебе не говорить, что он землю продал. Имей в виду. И ты ему не говори, что я тебе сказал.
В печке гудело.
— Не возьму я у вас деньги, — сказал капитан. — У меня теперь свои есть.
— А тебя никто не спрашивает. Ты — малой. Ты делай, что тебе старшие говорят, понял? Возьмешь свои, добавишь наши.
— Как же вы без земли?
Федот печально покачал головой.
— Тебе, видать, на твоей войне совсем мозги отшибло. Или в Москвах обезумел… Мы тут — живем, понял? У нас есть вся земля, понял? Это у тебя ничего нет, окромя фуражки с кокардой. Понял, милицанер херов? А у нас всего полно. Пей давай.
После второго стакана мраки и тревоги отступили. Обстоятельно закусили квашеной капустой и поехали к Федору. Средний брат ничего не сказал младшему про проданную землю и деньги. А капитан ничего не спросил. Он не хотел ни о чем говорить. Он положил своей целью быстрейшее достижение бессознательного состояния. Но не вышло. даже наоборот, — с каждым новым стаканом милицейская голова становилась как будто трезвее.
Он с удовольствием поменял городскую одежду на местную: форменные брючата с узкими красными лампасиками заправил в огромные валенки, запахнул телогрейку; хотел поставить на карман сигареты, но Федот заявил, что трактористы сигареты не курят, и вручил початую пачку «Казбека». Капитан изучил картинку. На фоне мрачной горы абрек в бурке гонит скакуна, — куда гонит? Конечно, фугас закладывать, чтоб московского мента Сережу лишить жизни. Не вышло, хохотнул про себя капитан Сережа, извини, абрек; как-нибудь в другой раз.
Гут же — когда поместил картонного абрека за пазуху — он понял, что напиваться уже не хочет. А хочет — злость сорвать.
Катались долго. Пили много. Сначала самогон, потом водку. Опять гнали через поля. Белая равнина сама ложилась под гусеницы.
— И снег, бля, и ветер, — наслаждаясь, орал Федот, — и звезд ночной полет… Тебя, мое сердце, в тревожную даль зовет, сука, на хуй…
Громогласный мат, смешиваясь с ревом дизеля, улетал далеко в стороны и вверх, но звучал не так, как в городе, не содержал ничего отвратительного и непристойного. Идеально рифмовался с белым снегом, черным лесом и синим небом. Небрезгливое пространство без усилий вбирало в себя любые звуки. Мирно подсвечивал золотой шарик — пытался убедить капитана, что все нормально.
Сорвать злость — это как сорвать стоп-кран. И страшно, и незаконно — а сделаешь, и отпустит. Капитан понял, что изнемогает. Жертва требовалась немедленно. Справа сидел Федот, слева Федор — вымещать негатив на братовьях, единственных на всем белом свете близких людях, капитан не собирался.
Он поискал и нашел.
Поле обрезала дорога — по местной традиции, высоко приподнятая над пашней. Катил грязный автомобиль. Вот моя цель, подумал капитан. Положил поверх шершавой, как дерево, ладони Федота, сжимающей рукояти, свою ладонь. Надавил. Трактор дернуло и повернуло. Догадавшись, брат нажал теперь на оба рычага, и через минуту облепленный ледяной грязью железный конь тяжело вывалился на асфальт. Встал поперек. Капитан спрыгнул, дивясь собственной ловкости.
Машина приблизилась. Водитель отчаянно сигналил. За лобовым стеклом, в бликах закатного солнца, его лицо смотрелось бледным пятном. Капитан ощутил мрачный восторг. Набью морду, решил он. Полегчает.
Он вспомнил, что остался без пистолета. Жаль, конечно, «стечкин» — все-таки, подарок, притом совсем новый. Но ничего страшного. Впоследствии отберу у какого-нибудь разбойника…
— Хуй ли ты сигналишь?! — предвкушая, заорал капитан и шагнул вперед.
— Остынь, малой, — сказал Федот. — Это председатель.
— Ему же хуже.
Капитан опять шагнул и едва не поскользнулся. Последний стакан, видимо, я взял зря. Штормит. Но опять ничего страшного: в деревне, на свежем воздухе, и пьется иначе, чем в удушливо-кислом городе, легче и свободнее. Обтрезвею через полчаса, максимум — через час…
Из авто тем временем выскочил некто полный, усатый, с багровой брыластой физиономией поедателя свинины.
— Федот! — крикнул он. — Ты опять гастроль даешь, да? Тебе прошлого раза мало, да?
— А ну-ка не повышай голос, — зычно посоветовал капитан, присматриваясь. — Ага, я тебя знаю. Ты — Тришка. Ты в «а» классе учился. А я в «б» классе…
