Там темно - Лебедева Мария

Одно, маленькое совсем, пёрышко упало в воду. Коснувшись воды, оно зашипело, а может, шипела та грязноватая пена, что волны приносят к берегу. Мост дрожал от проезжавшего по нему трамвая. Это гудение проникало в мозг и спасительно позволяло не думать о перьях и не думать вовсе.

Как же холодно.

Кира куталась в плед, так вот в нём и ходила, походила на крупную пёструю моль.

В хостеле отключили тепло. Событие вроде вполне рядовое, но скульптор пребывал в невероятном возбуждении. Пританцовывал с энтузиазмом, повторяя, что у какой-то там тёти было четверо сыновей и все как один не ели, не пили, а только пели.

Короче, занимался обычными для себя делами. Песнь была рекурсивна, а потому не знала конца. Скульптора поражало, что никто больше не знает такую хорошую песню, и всех подначивал:

– Ну же, друзья! Почему не подпеваете?! Это отличная согревающая песня. Надо делать вот так. Ручками, ножками, головой!

Друзьями назначены новенькие. Они жались к стене, нервно строили планы побега. Не ведая, чем бы их ещё покорить, скульптор рассыпа́л жемчужины юмора вроде того анекдота, где идёт медведь по лесу, видит – машина горит, сел в неё и – что бы вы, ребятки, думали? – сгорел. Изумительная история, и финал такой неожиданный.

Скульптор взглянул на Киру, замешкался и притих.

Новенькие благополучно удрали, что-то пролепетав про экскурсии. Всем понятно, что они врут. Отродясь здесь не водят экскурсий.

Скульптор мнётся, потом выдаёт:

– Я так расстроился, когда узнал про твоего отца. Он настоящий герой. Я ведь тоже однажды чуть не попал под машину. Он же кого-то так спас. Понимаешь. Это ведь мог быть я. Он как будто меня спас.

Кира кивает.

– Я ему посвящу работу, – расщедрился скульптор.

– Круто, – говорит Кира.

– Да, – соглашается скульптор. – Да.

Ну раз он так говорит, то, конечно, теперь всё нормально, теперь папа, считай, воскрес.

Телефон терзали звонки, раз за разом строя сюжет: некая дама мыслит себя такой одинокой волчицей, её сложно приручить, поэтому надежды на романтическую связь пусты и нелепы. Её поклонник хорохорится, делая вид, что ему с этим проще простого. Оба неудовлетворены.

По телевизору шёл какой-то фильм. В руках у героя что-то дымится, смазанное, туманное, чтобы было понятно – это точно не сигарета. Он подносит это ко рту и выдыхает дым. Всем известно: курение сокращает жизнь, неопределённость как будто её продлевает.

Коллега болтала с мужчиной. Тот последовательно сокращал дистанцию между собственной рукой и её локтем. Коллега вся превратилась в локоть. Никакая сила в мире не смогла бы заставить её сдвинуться с места. Время спустя поза стала казаться неудобной, и она постаралась сменить, извиваясь всем телом, – так, чтобы рука оставалась на месте, точно склеившись со столом.

Кира заметила эти попытки. Бесстрастно отметила: это означает симпатию.

Тот, кто касался локтя, не знал, что рядом с ним происходит. Что от локтя уже потянулись незримые нити, путают, щупают, пробуют осторожно на вкус – легко будет переварить? Потребность в любви была больше, чем те, кто хоть как-то её затыкал. Потребность сжирала: сперва затыкавших, а после, совсем ошалев, напрочь выйдя из-под контроля, бросалась на ту, что кормила и грызла её по ночам. Коллега просила: прости, подожди, я найду тебе новую пищу.

Скульптор тоже заметил попытки и заметно расстроился: ему рисовалось, что все женщины хостела сплошь влюблены в него, и оскорбляло, если реальность вносила свои коррективы. Он раскрыл заляпанный спецвыпуск «Мира пельменей» и начал намеренно громко зачитывать Кире рецепт пельменного пирога. Иногда с недовольством косился на мирно болтавшую пару. В лице Киры он, как обычно, нашёл идеальную слушательницу [5].

Песня об одинокой волчице повторилась ещё раз, прежде чем до коллеги дошло, что это её телефон.

Кира смотрела на банку с чайным грибом. Гриб настоялся. С него, конечно, уже можно было брать плату как с гостя: разросся до нереальных размеров, и каждая новая банка становилась ему тесна. Он ел сахар, старательно производил мутноватую тошную жижу, которую, по идее, надо бы пить, но Кира не помнит, чтобы кто-то пил, разве что скульптор, но со скульптора чего взять, он и из лужицы выпьет.

У чайного гриба внизу белёсые нити, точно серая борода. Совсем старик.

Хозяйка, когда приходила проверить, как тут дела, запрещала звать гриб чайным грибом, говорила – «нет, это комбуча, очень модный и классный напиток». Ребрендинг не спас чайный гриб: оттого, что назвали комбучей, вкуснее нисколько не стал. Впрочем, и хостел походил больше на общагу, но раз сказала, пусть так и зовёт.

Скульптор хватает банку, поспешно наливает себе грибной воды – от монолога во рту пересохло.

Коллега подходит, жалуется на жизнь, на звонки, которые сбрасывает: это от них телефон протяжно взвывает волчицей.

Кира не хочет её получше узнать, узнает чуть лучше – станет немножечко ею, будет тогда ещё в Кире меньше от настоящей себя. Да и так ничего не осталось.

Но слишком уж рьяно ныряет в языковую среду, слишком старается для мимикрии.

Стоит послушать – и на ум полвечера после приходят совершенно невозможные какие-то слова, как, например, «хотелки», и удивляешься: неужто и правда кто-нибудь так говорит, и понимаешь: сама только что так сказала и нахмурилась не по-своему – украла да примеряешь.

Кира переставляет коллегины фразы, генерируется ответ – нового ничего не прибудет, говорящая нейросеть. Коллега слышит свои же слова, мелко и часто кивает: боже, так верно, так верно.

Кира откуда-то помнит, как правильно надо кивать.

Так хотела отдельности, но ловила себя то и дело на том, что кто-то опять произносит: «Не знаю, зачем это тебе говорю», и пустота точно бы зарастает, но это только ведь кажется. На деле – забилась чужим, да и то ненадолго, всё упавшее ухнет в яму такой глубины, что не слышно ни шума, ни всплеска: там не бывает звуков.

И коллега открывает рот, дерево за окном шевелит в такт остатками сброшенных листьев. Она закрывает рот – значит, окончена речь.

Здесь – сочувственно улыбнуться. Это несложно. Почти как искать фото, где все мотоциклы, отмечать все подряд светофоры, даже – невероятно! – выбрать уличные гидранты, никогда таких не видав. Если получится раз, значит, сумеешь и в прочие. Она чуть растягивает уголки рта. Нужно усилие. Кожа тянется, как резина, немного пружинит обратно.

– Помнишь, были такие дети индиго? Да какое там помнишь, ты-то, наверно, тогда даже не родилась. Тесты в газетах публиковали. Я их тогда вырезала, хранила, думала, что совпадает: всё, что писали, как будто бы про меня. Что это я такой ребёнок индиго, понимаешь. Что у меня аура синяя. Тесты говорили, что да. И вот я не знаю, синяя она или нет, обман, или в самом-то деле был там шанс на другое, или не было ничего, – говорит коллега. – Может, я бы вообще по-другому жила.

Кира не может больше не слушать, Кира смотрит в упор, и приделанная улыбка понемногу сползает с лица. Если дать совсем вот немножко, возможно тогда, что ничего не случится?

Фразы бегут друг за другом, нанизываясь произвольно, отвечая теперь тому, что не высказано в словах: то, что хочет услышать; то, что может утешить; то, что, в конце-то концов, позволит от Киры отстать.

– Ты меня так понимаешь, – химической ядерной мятой выдыхает на Киру коллега, пятернёй хватает плечо.

Кира вздрагивает всем телом, будто кнопку какую нажали. Рефлекторно отшатывается.

Коллега сглатывает, хочет сказать ещё доброе. Боль, теснившая её, куда-то взяла да ушла, надо чем-то в ответ одарить. Она не умеет про это сказать, и всё тёплое, близкое остаётся в глазах, а вслух произносит, желая самого лучшего, вот прямо как для себя бы хотела: