Карин Ламбер - Дом, куда мужчинам вход воспрещен
9
Воскресенье. Симона поднимается на четвертый этаж и просовывает голову в приоткрытую дверь квартиры Розали.
Розали Лабонте… Некоторым людям на диво идут их имена. А ей вот фамилия подходит, как перчатка к руке[16].
Ее частенько можно застать с закрытыми глазами, замершую в позе не то полумесяца, не то саранчи. Сфинкс, королевская кобра, коровья морда[17] – последнее до слез смешит Симону – не являются для нее чем-то недостижимым. Стоять на голове Симоне столь же удобно, как другим на двух ногах, и она уверяет, что как только взгромоздится на голову, как все встает на место. Мысли в первую очередь.
Розали преподает йогу. Она дает по нескольку уроков в неделю актерам и соседям по кварталу. Но большую часть своего времени посвящает ассоциации, занимающейся трудными детьми. Розали предпочитает говорить «неспокойные, возбудимые, чересчур живые». Она часто думает о них. Особенно о Лине, которая в свои семь лет, с вечно нахмуренными бровками, похожа на озлобленную взрослую тетку. «Когда мы сердимся или нам грустно, мысли превращаются в прыгающих марсупилами»[18], – рассказывает им Розали своим ласковым голосом. Она учит маленьких подопечных медленному дыханию. И иногда они немного успокаиваются.
– Что делаешь?
Розали оборачивается. В который раз Симона думает, что Розали со своей светлой кожей и голубыми глазами – вылитая золотистая лань. Пугливая лань, зябко кутающаяся в две огромные шали, оранжевую и красную, одна поверх другой.
– Ничего.
– Давай ничего не делать вместе?
– Входи. Я заварила чай.
– Какой нектар у нас сегодня?
– «Тысяча улыбок»… смесь иланг-иланга, мандариновой цедры и имбиря с добавлением мелиссы, ванили и лепестков мальвы. Прелесть что такое!
Симона опускается в кресло, смотрит в окно:
– Муссон!
– Ты права, дома в такие дни лучше.
В дверном проеме возникает встрепанная голова Жюльетты:
– Я вас искала. Какие планы?
– Ждем погоды.
– «Земля неспешна, но бык терпелив»[19], – декламирует Симона.
– Что-то у тебя кислая мина, – замечает Розали.
– Sunday blues[20].
– Свернуть тебе косячок, цыпа моя? – спрашивает Симона.
– Лучше не надо. Боюсь приземления. А музыка у тебя есть, Розали?
Что-нибудь кроме тибетских песнопений.
– У меня есть тибетские песнопения.
– Пойду принесу чего-нибудь… Барри Уайта[21], хорошо для согрева.
Жюльетта уже привыкла коротать воскресные послеполуденные часы то у одной, то у другой соседки. Эти дни они проводят вместе в одной из квартир, пока не настанет время обеда у Королевы на пятом этаже. Одна мастерит, другая читает. А то медитируют, играют в карты, варят варенье.
У Розали покойно и умиротворяюще. Белые стены, бонсай, открытки, расставленные на камине.
– Сидней, Борнео, Луангпхабанг, – перечисляет Жюльетта. – Смотри-ка! Новая появилась.
– Сан-Педро-де-Атакама, – тихо произносит Розали.
– Это высоко, четыре с половиной тысячи метров!
– Это далеко, четыре тысячи километров!
Из ниши улыбается деревянный Будда. Перед ним рассыпаны цветочные лепестки, горит свеча, дымится палочка, распространяя запах сандала.
– Что он говорит, Будда, здесь и сейчас?
– Он говорит: «Отпусти то, что уходит, прими то, что идет навстречу».
Жан-Пьер, с комфортом развалившись на груди хозяйки, мурлычет от удовольствия, словно нет батареи уютней и теплей.
– Жан-Пьер, убавь звук, Барри Уайта не слышно.
Поведя ухом, кот глубже зарывается мордой в шерсть и урчит еще громче.
– Проста и незамысловата жизнь у кота, – вздыхает Жюльетта.
– Я бы хотела быть Жан-Пьером в следующей жизни, – добавляет Симона.
– Придется сначала подправить твою карму, – шепчет Розали.
– Кстати, о карме. Вы слышали по радио про оползни в ста пятидесяти километрах от Нью-Дели?
– Не волнуйся, цыпа моя, Карла не в тех краях.
– Vita di merda![22]
– А! Вот и ты, Джу. Очень вовремя, раковина засорилась, только ты способна мне помочь.
– Porca miseria![23] Почти ничего не продала, а когда уезжала, проколола шину. Морис, тот, что супницами торгует в соседней лавке, меня выручил.
– Выпей сперва чаю, – предлагает Розали, – расслабься.
– А глоточка красненького не найдется?
– Еще слишком рано для вина. Положить тебе ложечку меда?
– Эйнштейн сказал, что, если исчезнут с лица земли пчелы, человеку останется жить всего четыре года.
– Четыре года! Надо ловить каждое мгновение!
Жюльетта снимает их на камеру мобильным телефоном.
– Что бы ты сделала, Розали, если бы знала, что тебе осталось жить четыре года или даже меньше?
– Научилась бы управлять самолетом.
– А ты, Джузеппина?
– Vendetta!
Я, похоже, что-то пропустила, надо попросить Розали, пусть мне расскажет.
Они сидят с чашками в руках среди подушек, кто на пуфе, кто на диванчике. Сверху доносятся крики «браво!». Розали поднимает глаза к потолку:
– Меня тревожит, что она сидит там взаперти.
– Ну она выходит иногда на террасу, смотрит на небо.
– Она ни с кем не разговаривает.
– Разговаривает с бамбуками… и с нами.
– Мне больно за нее.
– Почему?
– Не знаю… Из-за ее уязвимости? Королева на закате царствования!
Розали поворачивается к Жюльетте:
– Когда ты увиделась с ней в первый раз, она выдала тебе свой коронный номер «тысяча мужчин… тысяча искр»?
– Ага, поила меня грушевым нектаром. И рассказывала истории.
– Только это ей и осталось – крутить одну и ту же пластинку, вспоминая былую славу.
– Раньше каждый ее выход был тщательно срежиссирован, она просто чудеса творила. Мужчины изнывали в ожидании, лишь бы она подарила им эти редкие минуты.
– Теперь она строит из себя гранд-даму со своими правилами и диктаторскими замашками, но все дело в том, что она боится стареть. Не может смириться с дряхлением тела, которое всегда было ее верным союзником и главным козырем. Не хочет, чтобы ее разоблачили, вот и прячется.
– До такой степени не хочет, что наглухо закрыла дом для всех мужчин? – спрашивает Жюльетта.
– Она не желает с ними встречаться, потому что не может больше пленять, и отказывается видеть, как женщины переживают то, чего она пережить уже не может.
– Она еще хороша собой.
– В тот день, когда докторша сообщила ей, что у нее поли… ревмато… артрит…
– Ревматоидный полиартрит.
– Вот-вот. Она вышла из кабинета, зашла в кафе выпить кофе и приняла решение: отныне ее любовники будут лишь воспоминаниями.
