Евгений Боушев - Сердце капитана
Настенька хмурится.
— Но если не завязнуть в этом болоте, не сможешь жить, — говорит она. — Человек — социальное существо, он обязан как-то подстраиваться под общество. Иначе тебя сожрет одиночество.
— Это точно. Мне ужасно одиноко, но по-другому я не могу.
— У тебя же есть Галилей.
— Галилей? Это я есть у него. Как прикольный знакомый, как интересный собеседник. Да, чёрт возьми, он вполне может вытащить меня из горящей избы, но ему до фени мои моральные протесты.
Настенька берет меня за руку:
— А кроме Галилея?
— А кроме Галилея — никого.
— По-моему, ты обжегся на своей любви, — говорит Настя. — Они боятся тебе сказать, только глупо извиняются, но здесь нужно резать по-живому, чтобы не потерять правду.
— И в чем правда?
— Она не любила тебя, ты знаешь. Теперь тебе кажется, что все твои чувства к кому-нибудь могут быть преданы. Это заколдованный круг: пока ты снова не научишься верить в людей, они не будут верить тебе. Полюби людей вокруг, и ты увидишь, как все изменится.
— А за что? Я и себя-то не люблю.
«Понимаешь, я не люблю самого себя. Поэтому я могу полюбить только того человека, который не любит себя. Но поскольку этот человек будет похож на меня, а я себя не люблю, получается, что я буду любить его весьма странной любовью».
— Я люблю тебя, — говорит Настенька.
Я молчу.
— Ты не один, — говорит она.
— Я бы очень хотел сказать тебе то же самое, поверь. — Настя коротко вздыхает и отворачивается. — Но никогда не скажу.
— Вот твоя беда. Ты не позволяешь любить себя тем, кому это на самом деле нужно. — Она пытается вырвать свою руку, но я не отпускаю. Подношу ее к губам и тихонько дышу в раскрытую ладошку.
— Может, потому что хочу сберечь тех, кто мне действительно дорог?
Настенька слабо улыбается.
— Я пойду, — говорит она. — Там Пачина, наверное, жрать хочет.
— Спасибо тебе, Настя.
— А морс ты пей, я вечером еще сделаю…
Глядя ей в спину, я одним махом высасываю остатки портвейна и непослушными пальцами набираю номер Галилея.
— Чувак! Как дела? — раздается в трубке.
— Мне очень тяжело жить без автомата, — говорю я. — А так нормально.
— Ну вот есть у тебя автомат, — отвечает Галилей, — и что ты станешь с ним делать?
— Убью всех!
Галилей ржет:
— И меня?
КАПИТАН
После секса ты моментально заворачивалась в одеяло и вставляла сигарету в зацелованные губы. Я прижимался к тебе, пытаясь получить еще хоть немножко тепла. «Уйди», бросала ты, поворачиваясь к ноутбуку и запуская пасьянс. Я курил на кухне и срывал злость на хомяке. Потом отбирал у тебя нутик и выковыривал из одеяла…
Много позже, засыпая на моей руке, ты преображалась. Я всегда с трепетом ловил этот момент. Морщинки вокруг твоих губ исчезали, ты вздрагивала и превращалась из домашней стервы в маленькую хрупкую девочку. Я любил эту девочку так сильно, что хотелось кричать.
Стерву приходилось терпеть.
Мало кто из наших знакомых догадывался, что прячется под холодной и циничной маской. Я узнал сразу. Сам такой же.
Деньги у нас были общие. Некий артефакт денег. Все, что мы зарабатывали вдвоем, тут же уходило на твою одежду, компьютерные железки и контрацепцию. Немного оставалось на еду. Готовила ты отвратительно. Я — не лучше.
А еще у нас была песня. Она преследовала нас постоянно, она стала чем-то вроде гимна нашим полным абсурда, но очень нежным отношениям. Под неё я признался, что люблю. Под нее мы впервые занялись сексом. Под нее мы ехали на «скорой» в больницу, когда я отравился грибами, а ты пела, чтобы мне не было так больно. Она и сейчас звучит в моей голове каждый раз, когда я вспоминаю тебя. Когда думаю о том, что за недолгое счастье порой приходится расплачиваться всю жизнь. Когда кричу и маюсь по ночам.
Сколько должен капитан
Внучке ямщика?
Так уж бывает,
Так уж выходит.
А добрый глупый океан ловит рыбака —
Кто-то теряет,
Кто-то находит…
Я любил тебя. Нет, не так. Я любил всех женщин, с которыми спал. Чувство, которое я испытывал к тебе, нельзя вместить в это избитое слово. Я не мог без тебя заснуть — без твоей головы, легко опустившейся на мою грудь, и без руки, трогательно и всенепременно сжимающей мой палец. Я не мог без тебя дышать — в этом просто не было смысла.
Ты называла меня своим капитаном.
А я тебя любил.
ДЕЗЕРТИР
Я болтаюсь по ночному городу. Иду неровной, раскачивающейся походкой, царапая землю внутренней стороной ботинок.
Я — в говно.
Я подчеркнуто аккуратно обхожу стороной те немногие лужи, которые способен заметить. Я ужасно лиричен и задумчив. Я думаю о многих вещах сразу и при этом умудряюсь тихонько напевать. В голове у меня приятная каша.
— Невесте графа де ля Фер… попробовать, что ли, смешать его с яблочным соком? Эээх… Ай… Нет, так больше повторяться не может. Завтра же…
На улицах никого нет, и только на автобусных остановках боязливо ютятся какие-то невнятные личности. Три часа ночи. Глухая темень. Черная разлапистая клякса неба.
— Молодой человек, разрешите позвонить с вашего телефона?
Старательно фокусирую глаза на мутной фигуре впереди. Молодая девушка, глаза красные, зареванные. Белая куртка, темные волосы.
Красавица.
— Маме плохо, нужно «скорую» вызвать… Помогите, пожалуйста!
Еще секунду колеблюсь. Я, как и Галилей, техникой дорожу.
— Ну, пожалуйста!..
Я сдаюсь. Я даю девушке телефон, она набирает номер и быстрыми шагами отходит в сторону. Слишком быстрыми. Слишком далеко.
— Эй!
Девушка поворачивается и бьет меня кулаком в лицо.
Зачем я такой доверчивый, мысленно удивляюсь я, хватая её за руки и пытаясь забрать телефон. Девушка пинает меня коленом в пах.
— Пусти, мразь!!! Люди! Помогите!!!
Это она орёт, не я.
Из-за остановки тут же появляется некто. Очень вовремя. Как будто ждал специально.
Через четыре секунды я, наконец, прекращаю строить из себя идиота и понимаю, что он действительно ждал специально.
— Ты чё к девушке пристаешь, мудила?
Тут пальцы красавицы разжимаются, и мой телефон возвращается обратно к хозяину. Я смотрю дылде в глаза.
А потом бегу, слышу за спиной свист, и мне очень, очень паскудно.
Но я все равно бегу.
ПОТОП
У нас наводнение. Вчера Пачина пришел ночью пьяный, включил горячую воду, чтобы стекла и прогрелась — и лег спать. Через три часа я вышел на кухню и понял, что всей нашей коммуналке в полном составе придется записаться в команду Кусто.
Разбуженный мной Пачина долго хихикал и тыкал кончиком тапка гигантскую лужу. Вытирать не стал. Поржали, покурили и пошли спать. Проходя мимо обувной полки, я остановился и зачем-то переставил повыше два затасканных тапочка тридцать девятого размера.
Жили мы — были.
Были мы — жили.
Жили мы бы —
Но вот однажды
Нас не стало.
Рано утром приехала Настенька. Лужа к тому времени остыла и собралась под столом в кухне.
Пачина потрогал намокшую тряпку и заорал:
— Настя! Наааастя!
Из-за стены раздались сдавленные проклятья.
— Нааааааааастя!!
Прибежала Настенька, на ходу застегивая халатик.
— Долго здесь будет тряпка валяться? — бурчал Пачина, раскорячившись в проходе. Я скользнул мимо него и зашарил глазами в поиске своей сковородки.
— Я есть хочу! — заныл Пачина, наблюдая за моими действиями. Настенька вздохнула и, наклонившись за тряпкой, старательно развернула перед моими глазами подол халатика. Я уронил сковородку Пачине на ногу. Пачина взвыл. Настенька начала ругаться. Хомячок Жих, увидев, что творится нечто неспокойное, начал прыгать по своей банке и биться головой в стекло.
Нужно съезжать с этой хаты. Я здесь свихнусь окончательно и бесповоротно — это совершенно ясно. От этих криков и семейных ссор, чужой любви за тонкой стенкой, ничейных и оттого истеричных животных, звонков с прежней работы, фотографий на стенах и потных бессонных ночей, приправленных прекрасно отрежиссированными кошарами. Нужно бежать отсюда, но я не могу.
И я звоню Галилею.
Мой коллега как всегда приезжает с полной сумкой сюрпризов. Как волшебный Оле-Лукойе, он раскрывает надо мной зонт из пивной пены, и я забываю о реальности. Как дядюшка Римус, он забавляет меня рассказами о хитрых лисах и пронырливых братцах кроликах… Мы медленно фланируем по парку, дышим осенним воздухом, снимаем с деревьев детей и помогаем старушкам переходить улицы. Мы творим добро. Мы похожи на двух идиотов, коими, если быть честными до конца, мы, собственно, и являемся.
