Евгений Боушев - Сердце капитана
Новости из мира финансов абсолютно никого не радуют, и лаборанты по приказу Шельмы отправляются с металлоискателем в овраг, на свалку за цветным металлом, монетами и разными антикварными мелочами. Возвращаются довольными: нашли около четырех килограмм меди и несколько николаевских монет. Еще нашли чью-то сумку с семидесятью рублями и убитую гитару с четырьмя струнами. Все, лаборантский состав деньгами обеспечен. А нам — шиш. Лично у меня в карманах пусто уже три дня.
Наблюдаю за действиями берсеркера Кости. Костя нашел голубя. Что там с голубем — черт его знает, однако летать он не может и вообще передвигается довольно вяло. Костя рассмотрел голубя со всех сторон, поставил его на пенек перед собой и заставил ходить кругами. Показал голубя Шельме. Поговорил с лаборантами и пришел к выводу, что голубь отравлен или болен. Костя отнес голубя к незасыхающей луже в остатках фундамента и утопил.
Надоело все. Надоело каждый день начинать с вопроса «что у нас плохого?». Надоело чувствовать себя сошедшим с поезда не на той станции. Надоело быть подпольным писателем. Надоело приходить в пустой дом и душными ночами маяться бессонницей. Надоело бредить и думать о жизни в целом. Черт возьми, жить становится все невыносимей!
Так налей-ка мне вина,
Я забудусь и напьюсь,
А когда придет весна,
Я, наверное, убьюсь…
Кто-то трогает меня за плечо. Передо мной стоит Настенька. Рабочие с Шельмой во главе пялятся на нас без зазрения совести.
— Сестра твоя заезжала, — невпопад говорит Настенька. — Денег передала. Я решила тебе занести, знаю, ты голодный сидишь…
Я молчу. Я хочу вздохнуть, но мне не хватит всего этого воздуха, чтобы вздохнуть полной грудью.
— Картошки тебе сварила, — говорит Настенька и сует мне завернутую в газеты баночку.
— Эй, мачо! — орет Шельма. — С такой красавицей я отпускаю тебя домой прямо сейчас!
А я стою, кусаю нижнюю губу, мелко трясусь, и то ли смеюсь, то ли плачу — уже не понять.
Идем домой. Я прижимаю к груди теплую баночку. Настя загадочно молчит.
Возле магазина я останавливаюсь.
— Ты чего? — спрашивает она.
— Ты это… домой иди, — говорю я. — Я себе портвейна куплю.
БЛЯДИ
Я сижу на подоконнике, болтаю ногами и пью кофе.
Звонит Галилей. Судя по голосу, в нем уже сидит ядреных полбутылки паленого портвейна.
— Чувак! Что ты делаешь сегодня вечером?
— Ничего. А что я еще могу делать вечером?
— Ну раз так, пошли бухать.
— Пойдем, — говорю. — У меня сегодня как раз день рождения.
Через двадцать минут ко мне на такси прилетает Галилей с сумкой пива, обхватывает своими жирными лапищами и выдыхает в лицо:
— Чувак! Что ж ты не предупредил?
Вместо ответа я открываю одну из бутылок и выхлебываю сразу половину.
— Ясно, — говорит Галилей. — У меня тоже так — как день рождения, так сразу так херово, что видеть никого не хочется. Но ничего. Сейчас будем с твоей тоской интенсивно бороться. Меня-то ты рад видеть?
— Конечно, — легко вру я.
Через несколько часов, основательно поднабравшись, Галилей устраивает в парковых кустах охоту за загулявшими барышнями. Барышни визжат и зовут на помощь. После одного такого вопля мы долго и старательно скрываемся от толпы неинтеллигентных бодибилдеров. Галилей принимает решение сменить тактику.
— Мы пойдем и получим то, что нам-м причитается… п-п-прейскуранту! Трубы любви зовут, мой друг! Я заплачу! Пойдем же и обрящем щщщ-частье!
— Пойдем, — соглашаюсь я, и мы отправляемся в круглосуточную сауну с говорящим названием «Запретный плод».
На входе нас встречает хмурый дедушка-охранник и, глядя себе под ноги, сообщает, что свободных мест в сауне нет.
— А нам и мыться не обязательно! — с пафосом провозглашает Галилей, и мы проходим внутрь. После короткого разговора с администраторшей мы усаживаемся на диванчик в коридоре и ждем. Галилей открывает еще одну бутылку и предлагает ее дедушке, тот морщится и качает головой. Таких идиотов, как мы, он видит каждый день. Ему скучно и хочется спать.
Через пару минут слышен шум подъезжающей машины, женский смех, и в коридоре появляются две размалеванные проститутки. Без лишних слов мы с Галилеем киваем им на комнаты, в последний раз чокаемся бутылками и расходимся.
Я закрываю дверь, поворачиваюсь к шлюхе и долго смотрю ей в глаза. Не похожа. Я чувствую страшную усталость. Ложусь на кровать, закрываю глаза рукой и говорю сквозь дрему:
— Мне не интересно, как тебя зовут, и что тебя привело в эту дыру. Я не собираюсь играть с тобой в нарды или воспитывать детей… Я просто полежу тут, подремлю тихонько, ладно? Когда время закончится, ты меня разбудишь.
Слышен шорох одежды, и что-то теплое и мягкое прижимается ко мне сбоку. Я слышу голос:
— Как скажешь, мой хороший…
И потом:
— А зовут меня Наташа.
БАБАХ!
Я прихожу в себя от удара в лицо упругой холодной водяной струи. Галилей кричит:
— Очнись, сука! Вставай!
— А-а-а-а… — я лежу в каком-то дворике под колонкой. Без ботинок.
— Вставай, чувак! Приходи в себя!
— Что случилось? — говорю я.
— Это ты мне объясни, что случилось! Почему она выбежала из твоей комнаты, в чем мать родила, и орала как резаная? Что ты ей сделал?
— Я?!
— Поднимайся скорей, я не могу больше тебя тащить! Нас ищут охранники, надо уёбывать.
Через десять секунд я уже бегу по темному переулку, обгоняя Галилея на добрых полкорпуса. Галилей тяжело дышит, сумка с остатками пива бьет его по спине.
Нас не поймали.
Ночь. Галилей храпит на моей кровати, я сижу за ноутбуком в обнимку с термосом. В термосе портвейн. Я слушаю какую-то музыку, и строчки песен шевелящимися буквами прыгают по выключенному монитору, вспыхивая и сгорая без остатка.
Петля, узнав об этом, тихо задушилась,
Все поезда гудели, но ушли под откос,
Винтовка тихо плакала, но застрелилась,
Кораблик, выйдя в море, захлебнулся…
ДОЖДЬ
Через три часа после начала работы небеса разверзлись. Исчезли прохожие на улицах, машины на дорогах; даже загоревшиеся огни в витринах магазинов смотрелись уныло. Думалось о чем-то торжественном и мрачном. Хотелось спать.
Рабочие, лаборанты, хмурый Шельма — все сбились под навесом в плотную кучу, стараясь сохранить тепло. Молчим. Трещат мокрые сигареты.
Сегодня неожиданно показался материк. Он полез сразу отовсюду. Единственное место, где его нет — южный угол раскопа, но там земли осталось на один день. Всё. Работа почти закончена, денег нет и новых заказов тоже. Плюс ко всему еще и дождь — час мы пережидаем, а потом расходимся по домам. А за сидение дома, деньги, как известно, не платят.
Дело дрянь.
В конце концов, Шельма решает ударными темпами очистить материк от остатков грязи, чтобы можно было быстро его зарисовать, сфотографировать и оставить мокнуть. И правильно — со стен раскопа уже начинает сползать земля, накрывая то, что уже было откопано.
К тому же, хоть какие-то деньги у нас появятся.
Настроение у всех подавленное. Предки оказались чертовски принципиальными людьми и совершенно ничем не занимались на этом распроклятом откосе. Полтора метра земли и строительного мусора, и конец раскопу. Дальше только мамонты. Которые, к сожалению, начальство не интересуют.
Шельма позвонил в Москву своим командирам. Те посоветовали держаться и обещали подъехать через полмесяца. Посоветовали почернить в овраге. Поделились свежими новостями: у них на участке нашли языческое капище, ведутся полномасштабные раскопки, зарплата увеличена. В который раз посоветовали Шельме бросать всё и переводиться к ним.
Шельма положил трубку, разразился длинной матерной тирадой, и, схватив лопату, прыгнул в раскоп, сбив с ног пару берсеркеров.
И началось традиционное «въёбывание». Макрушники таскали воду ведрами, она плавно стекала обратно в раскоп; пьяный Валерик перепутал свою ногу с комом грязи и чуть не отрубил себе лопатой пальцы. Снова пришли девчонки, но, увидев материк, перемазанного глиной Шельму и кучу мокрой жижи вместо кучи земли, рассосались самостоятельно.
Сначала было холодно. Потом я вспотел, и тело стал приятно обдувать сквозняк. Мешала только вода, которая хлюпала в ботинках и капала с кончика носа, а так ничего. По специальному приказу Шельмы в ближайший магазин помчался гонец, и все выпили профилактическую стопку. Потом еще «одну, для сугреву», и последнюю — за хорошую погоду. Лаборанты лишились заработанных в овраге денег и тоже полезли в яму. Там им тут же наступили на ногу насильники, и раскоп огласился возмущенным писком.
