Владимир Масян - Игра в расшибного
Спорить не стали. Разом оглянулись на поджарого, тогда ещё молодого Бурана, который с глупой мордой, виляя хвостом, тёрся о ногу старшего Карякина.
— Небось, послужит, если подхарчить, — успокоил всех Василий Степанович.
Праздничное настроение испортил Лёнька Манкевич. Притулившись у ворот, громко, чтобы слышали все, брякнул:
— По таким откормленным голубкам шампуры плачут.
— Я вам интересуюсь, в кого уродился мой обормот? — завздыхал Семён Яковлевич, растерянно глядя на соседей. — Отец всю жизнь трудится, спины не разгибая. Орден заслужил, а сын — шпана. Кладите себе в уши мои слова: я видеть его больше не хочу.
— Холоднокровней, папаша! — видя насупленные лица мужиков, Лёнька шмыгнул за калитку и уже оттуда язвительно крикнул: — Скажите спасибо, что мы своих не трогаем.
— Нет уж, паря, — с крыши погрозил ему шестом дядя Серёжа Мельников. — Это ты скажи спасибо, что сыном Семёна Яковлевича зовёшься, а то бы давно без ушей остался!
— Не стоит об поганца руки марать, — Толик Семёнов сердито захлопнул за Лёнькой калитку. — Хлебнёт лиха, раскается. Главное, чтоб поздно не было.
— Да-а! — глубоко вздохнул Кузьмич, и не понятно к чему добавил: — Какой-то ты не правильный еврей, Семён.
III
Протиснувшись в окно, Котька вылез на балкон, с удовольствием, до хруста в суставах, потянулся и оглядел пустынный двор. От высеребрённых знойным солнцем и высохших, как прошлогодняя вобла, досок сараев и заборов, из которых давно выпали жёлтые и твёрдые, словно чёртов палец, сучки, струился невероятный, щёкотный запах пыли. Над тёмной зеленью кустов сирени чувствовалось дрожание воздуха — день обещал быть нестерпимо жарким.
«Странно, — подумал Котька, растирая кулаком слипавшиеся веки, — куда все подевались?»
Обычно в это время уже гремели у колонки вёдрами, старались опередить наползавший из Заволжья зной, уливали тёплой водой кусты и цветы.
В войну не до того было, а теперь каждый хотел, чтобы всё вокруг благоухало, как до неё, проклятущей. Старые постройки спрятались в разросшихся кудрявых деревцах душистой сирени. Дикий виноград оплёл стены дома и вился по штакетникам малюсеньких полисадничков, в которых поочерёдно цвели бегуньи, табак, неприхотливые бархотки и разноцветные астры. Даже там, где по всем законам должны были густеть заросли лебеды, качали на редком ветерке яркими «граммофонами» розовая мальва и голубой ползучий вьюнок. Только вокруг вросшей в землю конуры Бурана вольготно чувствовали себя иссине-зелёные шершавые листья лопухов вперемежку с метёлками крапивы.
Почти впритык к лестнице и балкону вымахала огромная белая акация, пьяный запах сладких цветов которой по весне блажил головы многих. Котька ухватился за толстый сук дерева, уже готовый перелезть по нему на крышу сарая, но его отвлекла каркающая серая ворона, пытавшаяся украсть сухую корку хлеба у Бурана. Кобель лежал на боку и всем видом выказывал презрение к нахальной воровке. Лишь когда та, растопырив чёрные крылья, подступала к хлебу на опасную близость, Буран приоткрывал пасть и щёлкал жёлтыми зубами. Птица проворно отпрыгивала и громко каркала.
Зевая, Котька не заметил, когда плутовка вспорхнула на ворота, но уже на землю вернулась в сопровождении двух подружек. Молодые подельницы споро обскакали вокруг барбоса и бесцеремонно стали нацеливаться клювами в собачий хвост. Такой наглости Буран стерпеть не мог, вскочил и с лаем погнался за воронами, которые тут же разлетелись в разные стороны. Это и нужно было главной воровке. Не спеша, наклонив голову набок, допрыгала она до облюбованной корки, подхватила её в клюв и, переваливаясь с лапы на лапу, побежала по двору, как тяжёлый бомбардировщик по взлётной полосе. Одураченный пёс, опустив хвост, с тоской посмотрел ей вслед и снова брякнулся в пыль.
Созвучно собственному настроению сочувствуя собаке, Котька перебрался на сарай и, ступая босыми ногами по щелястым доскам, неловко обогнул голубятню, едва не расцарапав плечо о лопнувшую расщеперенную рейку, остановился на краю шаткой крыши и с глубоким выдохом пустил тугую янтарную струю на чахлые, заморенные жарой листья росшей внизу бузины. И тут же вспомнил, какая мысль терзала его память: сегодня было воскресенье, а с завтрашнего дня начинался его короткий трёхнедельный отпуск. Стало быть вчера он отмечал это событие в бригаде и отмечал хорошо, раз не услышал, когда пришла Вера.
«Бляха-муха! — на какое-то мгновение оторопел Карякин. — Кажись, мужикам во дворе обещал магарыч поставить за это событие. Да Кузьмичу четвертинку. А деньги? Неужто сдуру всё отдал Милке?»
От страшной мысли у Котьки мурашки побежали по спине, и невыносимо захотелось курить. Бросив растерянный взгляд на запущенный яблоневый сад за высоким забором, он на подрагивающих ногах ломанулся мимо всполошенных голубей назад к балкону.
Проникнув в комнату тем же путём — через окно, едва не наступив на сладко посапывающую Милку, Котька сунулся к дивану, где лежали скомканные брюки с рубашкой. Шементом вывернул карманы — пусто, сунул палец в пистончик — заначки не было. На всякий случай потрёс штанами над полом — не зазвенит ли мелочь, пошарил в накладных карманах рубашки: деньги не находились.
Отчаянный взгляд его невзначай упал на притулившийся за посудой, на краю стола, эмалированный трёхлитровый бидончик, который вчера купили на его отпускные.
«Пиво! — с облегчением вспомнил Котька. — Я вечером ходил за пивом в столовую водников. Там встретил Кузьмича и на всякий случай отдал ему на сохранение кучку смятых трёшниц и пятирублёвок, которые тот спрятал под своей всепогодной кепкой».
— Фу-у! — выдохнул, словно сбросил с плеч непомерную тяжесть Костя и присосался к бидончику.
— Да-а! — произнёс он через некоторое время, вытирая счастливый рот краем ладони. — Хорошее дело — отпуск!
— Ты мне говоришь? — завозилась под простынёй Милка. Не раздирая глаз, сонно пробормотала: — Щас встану, сготовлю тебе.
— Какой-такой вставать? — со смехом передразнил её Котька. — Выходной сёдни. Как пить дать, выходной!
— Часом не запамятовал, что Гунькиных перевозить собирались?
— Мабуть успеем, — кивнул нечесаной головой отпускник, бочком пробираясь с прижатым к груди бидончиком к спасительному растворённому окну.
— Куда ужо оглобли навострил? — Людмила села, и всё ещё не открывая глаз, потянулась, закидывая полные руки за голову. Тугие груди её без лифчика зазывно метнулись навстречу Котьки. Но того уже и след простыл.
* * *Иван Кузьмич жил под лестницей. В прямом смысле, под той самой парадной, которая спускалась с балкона под навес широкого крыльца в узкий тупиковый проулок, шутейно, как всё в этом городе, завернувший с центральной улицы Чапаева.
При военных, после перестройки гостиницы, закуток под лестницей, отгороженный от мира крепким брусом, служил чуланчиком, где хранили инвентарь дворники и куда складывали сломанную, но не списанную мебель, срок эксплуатации которой по чиновничьей глупости определялся столетиями.
Видимо, наличие окна и отдельного входа потом послужили веским основанием считать помещение жилым, и в ордере инвалида и ветерана войны чёрным по белому значилось, что гражданин Фролов прописан в доме номер один по Пролетарскому тупику, в квартире двадцать один «а», площадью аж девять квадратных метров. Правда, почему его квартира имела столь странный номер, да ещё с литером «а», если в доме проживало всего пятнадцать семей, не знали ни коммунальщики, ни работники паспортного стола, ни участковый милиционер.
Сам Кузьмич смотрел на эти странности весьма просто.
«Во-первых, — загибал он пальцы на левой руке, а правой делал отмашку, как флажком семафорят на любой ходящей по воде посудине, — очко — цифра счастливая, а с буквой «а» — Асобенно. Во— вторых, никто и никогда на моё помещение не позарится. В-третьих, дай бог здоровья тому коменданту, который не побоялся бросить в этой коморке старую мебель. Так что с гардеробом у меня полный порядок! И, наконец, в-четвёртых, мне печку топить не надо. Это вам не фунт изюма! По всему выходит, братцы-моряки, со счастливым номером счастливый я человек!»
Печку ему, действительно, топить не было нужды. Одна из круглых, в голубых изразцах, старинная голландка на первом этаже выпирала жаркой окружностью из стены. Возможно, когда-то изначально здесь было что-то вроде сушилки для зимних вещей. Клали печь купцу настоящих печных дел мастера, поэтому и грела она так, что даже в лютые морозы Кузьмич приоткрывал форточку в окне.
Котьке жилище Ивана Кузьмича напоминало театральные кулисы, где в первое мгновение кажется, что вещи там нагромождены друг на друга в беспорядке, но присмотревшись, начинаешь понимать значение каждой. Частичный скос потолка был задрапирован сшитой вручную красной бархатной портьерой с золотыми кистями, что уже напоминало занавес. Вторая, тёмно-синяя, закрывала половину окна. Яркость богатых тканей скрадывала убогость обстановки, которую Кузьмич старательно ухетовал много месяцев кряду. Не всякий глаз мог сразу распознать в столешнице полированную крышку рояля, а в широкой тахте — диванные спинки. И уж совсем никому в голову не могло прийти, что платяной шкаф собран из прикроватных тумбочек.
