Ольга Батлер - Золотой желудь
Соседки по палате завидуют бабуле. И внук часто навещает ее. И красавица эта от нее почти не отходит. Девушка уходит лишь во время визитов бабулиной дочери — похоже, не разговаривают они между собой. Но дочь эта и с матерью не в ладах — всего то два раза была, посидела, помолчала и ушла.
Зато красавица развлекает больную, как умеет. Хотя развлечений в больнице немного: можно кормить голубей, кидая крошки на подоконник, или ездить в кресле-каталке по коридору. Наверное, внук заплатил этой девахе хорошо, шепчутся соседки, и заодно влюбился в нее по уши.
— Лидия Николаевна! Ну какая же вы отвратительная?
— Нет, нет. Это уж-жасно. И как я дожила до того, что стала от-вра-ти-тель-ной старухой? Ужасная. Ужасная. Баба Яга.
Неправда. Она до сих пор по-своему прелестна, насколько это возможно в восемьдесят пять лет: с аккуратной фигуркой и тонкостью черт. Даже сейчас ей в минуты просветления удается по-женски кокетничать с дородным врачом-физкультурником, который каждое утро заходит в палату. Другие, более молодые, инфарктницы безучастно следят за его нехитрыми экзерсисами, лишь она проявляет интерес. Но беда в том, что старуха плохо ест.
— Лидия Николаевна, одну ложку только!
— Не буду я.
В этот самый момент ложка с супом ловко опрокидывается в ее приоткрытый рот. Выждав секунду, Лидия Николаевна томно объявляет:
— Сейчас меня будет рвать.
Она говорит это после каждой порции, и в конце концов обычно сдержанная провинциалка теряет терпение:
— Пожалуйста, — она сует старухе пустую миску. — Рвите.
— Милая девочка, мне надо вам сказать, — слегка оттолкнув миску, Лидия Николаевна заговорщицки подзывает свою сиделку поближе и шепчет, чтобы никто не услышал. — Только не спорьте и не перебивайте… Вы ведь все знаете и понимаете, так что не притворяйтесь чужой. Моя квартира тридцать миллионов рублей стоит, мне дочка говорила. Так вот, значит… — выдержав торжественную паузу, объявляет старуха, — я отдаю ее вам… И не спорьте! Обязательно надо, — она кладет скрюченную руку на колено девушке, когда та делает протестующее движение. — Ты, Ася, позови нотариуса, а я распишусь. Я, Ермакова Лидия Николаевна, находясь в полном уме, ну и так далее… В общем, если что не так, ты меня направишь…
— Лидия Николаевна, я Маша, а не Ася.
— Да-да, Маша, — послушно извиняется старуха, но после недолгого размышления хитро улыбается. — А может, и не Маша… Уж мне ли не знать, кто ты?
Переубедить ее невозможно. Старуха уверена, что это мятежный неотомщенный дух Аси пришел судить ее. А может, даже и сама королева Макушка.
— Лидия Николаевна, поехали лучше Сережу встречать!
Их выход в свет предваряется целым ритуалом. Девушка причесывает, наряжает бабулю, опрыскивает дорогими духами (подарок внука), проверяет ее безукоризненные ноготки.
В коридоре отделения кардиологии им улыбаются, они здесь популярная пара.
Сейчас стройная Маша разгонит каталку — мимо кабинета главврача, мимо буфета и ординаторской — и с ветерком помчит Лидию Николаевну. Глаза у обеих разгорятся, щеки порозовеют. В этот короткий миг они будут абсолютно счастливы. Действительно, какое отношение имеют земные болезни и печали к полету двух прекрасных женских душ?
Но в последние дни Лидия Николаевна отказывается от прогулок, путает явь и сон. Все понимают, что ей немного осталось. Больничный народ хорошо знает эту печать, которая появляется на лицах умирающих. Выздоровления больше не будет.
Ночью Лидия Николаевна опять напугала своих соседок: неожиданно нашла силы встать, бродила по палате, спрашивая какую-то Асю. И днем эта Ася ей мерещится. Бабуля разговаривает с ней, обращаясь при этом к Маше и умоляя ту уйти. Да если б не Маша, переглядываются соседки, несчастную давно привязали бы к кровати.
Полубред, в который старуха потихоньку проваливается, соткан из ее снов и воспоминаний. Что случилось однажды, случилось навсегда. И он для Лидии Николаевны интереснее яви, потому что краски в нем ярки, ее глаза зорки, а тело ее такое же ловкое, как в молодости. Вот только один сон пугает ее — как привязался к ней с детства, так и снится до сих пор. Будто она ходит по Теплому переулку и не может найти свою квартиру…
Теплый переулок вибрировал от веселого марша, который несся из громкоговорителя. Лида подышала внутрь поднятого воротника, согревая лицо. Что за промозглый день. Мимо проехал грузовик, украшенный ветками хвои и красными плакатами. В нем сидели продрогшие физкультурники. Уже заходя в подъезд, девочка догадалась, что сегодня праздник.
Она взбежала на второй этаж. Дверь была незнакома ей. На этой чужой двери красовались сразу несколько звонков и наклейка газеты «Правда». Лида все-таки позвонила — из квартиры высунулся старик с намыленным лицом и с помазком в руке:
— Нет тут никаких Семилетовых. И не было! — он раздраженно захлопнул дверь.
Лида снова побрела по переулку. Что-то мешало ей как следует разглядеть окрестности. Словно черная стена двигалась перед нею. Такой родной и такой коварный переулок! — она прожила здесь жизнь, а он не хочет признавать ее.
— Это Городовой тебя водит, — сказали рядом, и девочка остановилась. — Он чужих не привечает, — из-под брошенной телеги вылезла собака с крыльями. — Вот, смотри, сейчас из-за дома покажется, — изогнувшись, собака клацнула зубами под своим крылом, поймала блоху.
И действительно, то, что мгновение назад было крышей с печными трубами, оказалось спиной в кителе с погонами, волосатой шеей со складочками, красными от холода ушами и алым околышем фуражки, прикрывавшей бритый затылок. Фигура эта медленно колыхалась.
— Ты выверни свое пальто наизнанку и на каблуке покрутись… — посоветовала собака, уползая обратно под телегу. — Три раза! — зевнула она уже оттуда. — И уходи быстро.
— Куда? Моя дверь пропала вместе с квартирой.
— Это плохой знак. Нельзя всю жизнь так бродить….- собака задумчиво поскребла свой бок. — Может, тебя к королеве отвести?
— Это которая на волшебном дереве сидит?
— Угу, на самой вершине, — ответила собака. — Там, где собраны силы всех весенних гроз и роятся пчелы-молнии. Садись ко мне на спину.
Она взмахнула крыльями, задев девочку по лицу, и они полетели: над церковью Николая Святителя, над бывшей графской усадьбой, мимо новенькой станции «Кропоткинская» — над огороженной забором зияющей раной в земле, подготовленной для Дворца. Сделали круг над темными крышами Хамовников и неожиданно резко взмыли вверх в голубой разрыв меж тучами.
Собачья спина попахивала псиной. Лида крепко вцепилась в шерсть на собачьем загривке, когда они продирались сквозь густую влажную зелень к вершине Дерева. Оно оказалось огромным, на каждой его ветке мог разместиться город. На них вдруг посыпались, прорываясь из воздуха, предметы мебели, подушки, одеяла, автомобили и даже тройка лошадей. Все это пронеслось мимо и растворилось в воздухе.
— Королева не в духе, — объяснила собака, оборачиваясь к Лиде.
На самой вершине дерева стояла простая изба. Лида и собака заглянули в распахнутое окошко. Там, среди грохота, гудения и сверкания стояла большеголовая длиннорукая женщина в рогатом кокошнике, наряженная, как деревенская кукла.
— Страшная, — испугалась Лида.
— Она разной бывает. Иди! — тихо приободрила собака на прощанье. — Больше я тебе помочь ничем не смогу.
И Лида взошла на крыльцо.
— Лижбэ? — спросила Макушка, сверкнув голубыми глазами на задрожавшую гостью.
Вместо ответа Лида тихо заплакала.
— О чем слезы? — спросила хозяйка избы.
— У меня нет золотого желудя для вас.
Королева усмехнулась:
— Его только вдвоем можно найти. Горюшко, да ты совсем заблудилась, — королева вдруг обняла девочку. — Иди сюда, я покажу тебе твой дом.
В комнате пахло сухими травами и стояла большая прялка, расписанная солнцами и полумесяцами. Макушка подвела девочку к раскрытому окну. Едва выглянув наружу, Лида отпрянула обратно: она не ожидала такой головокружительной высоты. Но женщина настаивала, и Лиде наконец захотелось разглядеть раскинувшуюся внизу Москву. Или это не Москва была?
Дома, трубы, дымы и дымки, красные флаги. Картинка зашевелилась — по реке поплыла баржа с людьми, потом Лида заметила, что на набережной, в ряд с отделанными гранитом многоэтажными домами, стоят не меньшего размера человеческие бюсты. Один из этих великанов подмигнул девочке и улыбнулся из-под своих каменных усов.
На другом берегу реки молодой грустный человек кидал крошки гигантскому голубю, копошившемуся в пыли около церкви. Голубь наелся и устроил вокруг себя такую пыльную бурю, что за ней теперь не было видно куполов. Все пропорции были перепутаны в этом городе.
Внизу послышался слабый паровозный свисток — по рельсам, выпустив клуб дыма, проехал игрушечных размеров паровозик. Он тащил несколько старых вагонов.
