Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург
«Вот и конец, — прошипел я сквозь зубы, уткнувшись носом в тупик. — Что же теперь делать?» Голова была абсолютно пуста. Кроме вопроса «что делать?» я ничего не мог придумать. Да и чувств уже не было никаких, кроме страха. И голова у меня не болела. Обычно я всегда жаловался на постоянную, тупую головную боль, а теперь её и в помине не было.
Вернулся к нише с треснувшей стеной. «Новые сандалии, и не натерли ноги от длительной ходьбы. Все очень странно. Что это, интересно, пролетало надо мной такое?» Не успел я подумать об этом, как услышал громкое рычание. Оно было повсюду, и, по-моему, становилось громче, будто приближалось. Страх, непреодолимый и всеобъемлющий страх, — вот что я чувствовал в тот момент… И точно как в прошлые два раза, над моей головой вновь пролетело что-то, рыча и преломляя сквозь себя пещеру. На этот раз я не шелохнулся. Мурашки колючей проволокой пробежали по потной спине. Я потерял над собой контроль и в следующую минуту, схватив камень, начал долбить по трещине на стене в нише. «А-а-а», — протяжно рычал я, впадая в необъяснимую ярость, и все сильнее и сильнее долбил камнем по трещине в стене. Мат сыпался у меня изо рта как бисер. Я уже не контролировал себя и ругался на всех: на себя, на Бога, на всех, кто приходил мне в голову. Потом я разбежался и со всей силы и ударился головой о стену, но ничего не произошло. Я даже не почувствовал боли. Тогда я разбежался и ударился еще и еще раз, но ничего с моим черепом не происходило. Наконец, я успокоился и сел, опершись о стену. Помню, сначала я начал плакать, как тот младенец, потом смеяться тем безудержным смехом, потом истово материться. Я повторял это снова и снова, сам не зная почему. Сознание было пусто. Жажда была ужасна. Я умирал.
3
Я открыл глаза и увидел, что лежу посреди ниши с треснувшей стеной. «Боже, это не сон», — подумал я.
— Точно, не сон, — повторил кто-то вслух мою мысль и засмеялся таким знакомым смехом.
— Кто здесь? — в панике крикнул я. — Кто? Немедленно покажись!
— Герман, Герман, Герман, Герман, — доносилось изо всех углов разными голосами: грустными и весёлыми, язвительными и насмешливыми.
— Я встал на ноги. Подошел к желобу с водой и посмотрел на свое лицо. Мне хотелось увидеть на нем следы увечий от ударов о стену. Но их не было. Меня это ошеломило. Рассматривая своё лицо в воде, я увидел резко появившееся из-за левого плеча лицо, которое улыбнулось и тут же исчезло. От страха я упал в желоб и затрясся. По всей пещере звучал уже знакомый идиотский смех.
— К…кто з…здесь? — дрожащим голосом спросил я, вылезая из воды, которая светилась на мне. — К…кто, я спрашиваю? Покажись! Прекрати так издеваться над…до мной!
Я нагнулся и взял камень, лежащий под ногами.
— Ты что же, Герман, решил меня убить? Ха-ха-ха, — разнеслось по пещере.
Мне стало тепло между ног, и моча закапала на камни.
— Герман, ты что ж так испугался?
«Какой знакомый голос», — подумал я, стоя на коленях с застывшими слезами. Мне казалось, точнее, я уже знал наверняка, что спятил. Еще я думал о том, что обделался, и от этой мысли мне хотелось покончить с собой. Со мной раньше не происходило такого никогда. Что я ощущал в тот момент, известно одному только Богу. Я застыл, как статуя. Воцарилось молчание. Вдруг из-за насыпи камней появился мужчина в белом фраке с кувшином. По мере того, как он приближался ко мне, я все отчетливее и отчетливее начинал узнавать в нем своего попутчика, Константина Константиновича.
— Здравствуй, Герман, — улыбаясь, произнес он и протянул мне кувшин. — Возьми, не бойся — это родниковая вода. И, прошу тебя, встань с колен, меня это смущает.
Я впал в оцепенение при виде его в этой пещере. Мысль о том, кем он может на самом деле являться я пытался отогнать от себя как можно дальше. На ум шло только самое страшное — то, во что я совершенно отказывался верить…
Молча встав с колен, не смотря на Константина Константиновича, взял у него кувшин и осушил его до дна за считанные секунды, половину пролив на пол. После чего поставил кувшин на землю.
— Вот они люди! — вздохнув, с печалью в голосе сказал Константин Константинович, — когда им что-то надо, они по капле собирают это что-то, дабы выжить, а когда вдруг получили сполна, начинают проливать на пол то, за что полчаса назад готовы были отдать собственную жизнь. Чудаки, да и только!
— Как вы здесь оказались? — только и смог вымолвить я, одурев окончательно.
— Не спеши с вопросами, Герман, — ответил он и добавил: — следуй за мной.
Он прошел в нишу, одним движением пальца раздвинул трещину в стене и вошел в большую залу, где горело множество свечей. Он шел впереди, а я следовал за ним в диком страхе, ничего не понимая, дрожа, как осиновый лист.
Посреди залы стоял блестящий белый рояль, на поверхности которого тысячами искорок отражались свечи. Константин Константинович подошел к роялю, элегантным движением рук приподнял фалды своего фрака и сел за инструмент.
— На этом Steinway когда-то играл сам Рахманинов, — патетически произнес Константин Константинович. Кстати, как тебе это местечко? Ну, чем не Ад? А представь себе, что ты мог бы тут остаться вечно.
Я стоял, как статуя, стараясь даже не дышать.
— Хочешь, я покажу тебе настоящую гармонию, Герман? Ну, чего ты застыл? Давай покажу, тебе понравится. Помнишь, я говорил тебе о ней в поезде?
— Да, — ответил я, — помню.
— Так ты хочешь, чтобы я тебе показал ее?
— Покажите, — тихо сказал я.
— Вон там есть стул, сядь на него, пожалуйста.
Я покорно принял его предложение и сел на стул, который стоял таким образом, что я мог видеть лицо Константина Константиновича, сидящего за роялем.
— Ты готов? — спросил он.
— Д-да, — дрогнул я.
— Тогда расслабься и впусти эту гармонию в свою душу, — сказал он, открывая крышку рояля. Немного помолчав и посмотрев на клавиши, он глубоко вздохнул и начал играть Восьмую фортепианную сонату Бетховена. Мелодия была прелестна, она даже как-то преобразилась в его исполнении. Он играл виртуозно, вдохновенно, эмоционально, немного раскачиваясь, иногда запрокидывая голову назад.
Закончив играть, он медленно бесшумно закрыл крышку и посмотрел на меня.
— Разве это не гармония, Герман. Я иногда вообще поражаюсь, как такое может сочинить столь жалкое и беспомощное существо, как человек. Сдается мне, что рукой незабвенного Бетховена водил сам Творец. И если я прав, то эта музыка будет жить вечно в любое время в любом пространстве. Ты согласен?
— Согласен, — ответил я, будучи уже в полном спокойствии. Страх растворился, как fata Morgana.
— У созданного Творцом нет граней времени и пространства, но есть вечность. И как он выбирает тех, чей рукой будет водить по бумаге? Я этого не представляю. А помнишь, я в поезде говорил тебе об отсутствии границ между временем и пространством?
— Конечно, помню, — бодро ответил я.
— Я рад, что ты успокоился и больше ничего не боишься. Ведь так?
— Так.
— Это хорошо. А теперь, будь добр, подойди ко мне. Тут на рояле лежит свежий номер газеты «Известия». Возьми и прочти мне вслух, что написано на первой странице.
Подойдя к роялю, я увидел, что на нем и в самом деле лежит газета, но как она сюда попала, я предположить не мог. Честно говоря, меня уже мало что удивляло.
— Читай, — сказал Константин Константинович.
То, что было написано в «Известиях» я не забуду никогда. Я приступил к чтению вслух: «… июня 20.. года, около трех часов ночи по московскому времени, скорый поезд №696 Санкт-Петербург-Адлер, в результате столкновения с автобусом «Икарус» на железнодорожном переезде сошел с рельсов. Точное число погибших устанавливается, но становится совершенно ясно, что их более пятидесяти человек. Достоверно известно, что в автобусе находилось семнадцать детей, троим из которых не исполнилось и трех лет…» На этой же странице были фотографии нашего поезда.
Закончив читать, я застыл, как застывают шизофреники, и уставился в улыбающиеся глаза Константина Константиновича.
— Что скажешь, Герман?
— Ч-ч-что же это п-получается — заикался я, — мы все погибли?
— Получается так. Но это только с одной стороны, а с другой — мы вроде бы и живы, — улыбнулся он.
— Как же это в-возможно, Константин К-константинович? — спросил я и немного пошатнулся на ногах.
— Все очень просто, я же тебе объяснял. Не хочу сейчас об этом. Хочу насладиться минутой. Уж прости. Мне совершенно не жаль тех, кто погиб. Если бы ты верил в мою теорию, Герман, тебе бы тоже не пришлось расстраиваться. Ведь если мы живы, вполне возможно, что живы и все остальные. Только где они теперь, разве поймаешь кучку душ в бесконечности пространства. Живут, быть может, уже другой жизнью, а кто-то слился с тем, кто его породил. Все возможно… Ну, ты не грусти, я покажу тебе нечто для тебя замечательное. Ты согласен? А впрочем, это не важно, я все равно тебе покажу… Тебе понравится. Закрой глаза…
