Макс Гурин - Новые праздники
Наиболее плачевно закончился этот вечер для Мэо, которого избили и ограбили в электричке, совершенно не посчитавшись с тем, что он настоящий кабацкий музыкант в лучшем смысле этого слова.
Это был конец. Я курил на лестнице, прижимая спиной входную дверь, чтобы из квартиры не выскочила гостившая у нас в тот период московская сторожевая по кличке Бетти, которую повесил на нас мой дядя, улетевший в какую-то очередную командировку, и вспоминал, как летом мы гуляли с Катечкой Живовой в окрестностях ее дачи, и я пиздел о том, как меня заебал Другой Оркестр, как я хочу свободы, как я не хочу ни с кем ни по какому поводу советоваться, как я хочу делать свою музыку безо всяких рекомендаций, — а она, тоже будучи женщиной, спокойно, как это всегда происходит, когда ты вынужден расхлебывать чужое ебаное горе, говорила мне, чтоб я не парился, что все так и будет, и все произойдет само собой и все будет так, как должно быть, чтоб я не парился, чтоб я не парился, чтоб я не парился.
И вот теперь я курил на лестнице, отходя от действия принятой в «Третьем Пути» анаши, и действительно не парился, спокойно, как будто это и не моё горе, взвешивая жизненное говно, ни на секунду не забывая о том, что мне уже несколько недель не звонит Имярек, и что как же она так может, что неужели же она не понимает, что я больше уже никого не смогу так любить, ибо и так это пиздец — какое чудо, что после того, что у меня было с Милой, я сумел полюбить кого-то ещё и даже сильнее, чем был на это способен раньше.
Утром мы созвонились с Сережей и постановили, что жизнь Другого Оркестра окончена, наперебой объясняя друг другу, как каждый из нас этому невъебенно рад, прекрасно понимая, что таким образом мы объясняем друг другу, какое каждый из нас говно по отношению к тому, кто в данный момент делится своей радостью.
Именно этому-то и сопереживала моя Имярек на линии «прогерманское небытие русской Айседоры Дункан — бытие российского поставангардиста и мудака Максима Скворцова».
XIII
Я не могу сказать, что акт распада Другого Оркестра поверг меня в какую бы то ни было депрессию. Напротив, я имел наглость полагать, что тут-то все только и начнется по-настоящему, ибо самомнения мне не занимать и по сию пору.
Уже в первый понедельник, после вышеописанной трагической закономерности, я, преисполненный веры в себя, сидел за роялем и полагал, что священнодействую. Я довольно быстренько и вполне успешно переложил наиболее известные песенки Другого Оркестра для одного фортепьяно и жениного голоса и чувствовал, что все заебись. Мне ужасно хотелось доказать тем, кто по моему мнению кинул меня, что они сделали хуже только себе самим.
Мою уверенность в себе подкрепляло то, что мне довольно ясно виделась перспектива концертов в варианте дуэта с Женей или трио с Мэо, и первый концерт в новом составе должен был вот-вот состояться. Собственно говоря, это предполагаемое выступление в новом составе должно было произойти в рамках празднования столетия кинематографа на «Дебаркадере», с описания коего я и попытался начать несколько страниц назад.
Но, конечно, все не заладилось. Дамоклов меч разочарования в себе и в своей картине мира уже занесла надо мной Всеведущая Мудила.
Концерт был намечен, как я уже говорил, на пятницу, 29-е декабря, а в среду выяснилось, что у Жени заболело горло, а Мэо должен принимать участие в новогоднем празднике, проводимом в сельской школе, где он работал тогда учителем географии.
Но слишком высока была ставка, чтобы отказываться. Если я и не буду играть сольно, думалось мне, то по крайней мере я обязан выступить как «сессионник» у Гаврилова и в «СП». Уж коли я харизматическая личность, то я не должен допустить, чтоб обо мне забыли из-за такой хуйни, как Другой Оркестр, который никогда бы не существовал без меня. (Это, кстати, правда, хотя и не оправдание.) Ебаный пылесос!
Одним словесом, я был охуительно накачан злобой и жаждой окончательного самоутверждения на этой грешной земле. Воля к победе достигла во мне своего апогея. К тому же, и это даже не к тому же, а, признаюсь честно, прежде всего, я верил, что ко мне приедет Имярек, потому что не может не приехать, потому что я — Самый Главный Хуй, а она — Самая Главная Пизда на земле; потому что весь мир и был создан для того, чтобы в нем восторжествовала именно наша Любовь. И я в это настолько верил, что еле заставил себя не покупать ей цветов, потому что решил, что коли нет точной договоренности, и все это только моя вера и домыслы, то если я все-таки куплю ей цветов, то все окажется зря, и она не приедет, а если не куплю, то приедет всенепременно.
Таким образом, как вы понимаете, на праздник, посвященный столетию кино, я шел в более чем приподнятом настроении, то бишь настр мой ни в коем случае не был в тот день хоть в какой-нибудь степени стрёмным, а наоборот, я был счастлив изо всех сил и не подозревал, что оные силы мои в достаточной мере скудны.
Мое счастливое расположение духа не сломила даже неизбежная необходимость ещё раз смотаться до самого дома за малым барабаном для Гаврилова, что, в свою очередь, было чревато тем, что пришедшая на «Дебаркадер» Имярек может там меня не застать и страшно даже подумать, чем это нам грозит. Тем не менее, за малым барабаном я смотался и успел вполне вовремя.
Мою уверенность в том, что все будет сколь нельзя охуенней, подкрепила Эля Шмелева, работавшая тогда на «Дебаркадере» звукорежиссером, рассказавшая мне с большими и искренними глазами о том, что с ней случилась такая удивительная Любовь, что она просто без крыши, и что с ней никогда такого ранее не происходило. Я подумал, что это знак, если в тот день, когда я жду Имярек, мне ни с того ни с сего рассказывают о том, что мы сами с моей возлюбленной испытали всего полгода назад.
Ехидная Катя Живова, будучи как всегда в курсе всех дел, с веселым недоверием, а точнее с уверенностью в том, что ее мирокартина правильнее моей, что, конечно, заведомая глупость, спрашивала меня о том, что, мол, не приплыли ли ещё мои «Алые Паруса», и спустя несколько секунд после того, как я ответил ей, что она может не сомневаться в том, что они действительно приплывут, я увидел, что моя маленькая Имярек поднимается по лестнице и уже ищет глазами меня.
Это же просто пиздец! Вы понимаете, что я испытал?! Да после этого, все мои сегодняшние несчастья — это хуйня собачья! Ведь мало кто может похвастаться, что хоть один раз в жизни он был по-настоящему совершенно счастлив. А я был!
Но, к величайшему сожалению, этой волнительной радости в этот же вечер начал постепенно приходить конец.
Дело в том, что некая девушка, которую я видел до этого всего один раз и, видит бог, совершенно не давал ни к чему никаких поводов, решила, что я просто обязан в эту ночь ее выебать, о чем не преминула поведать мне практически в присутствии Имярек. Очевидно она не простила мне этого до сих пор. Она же ведь у нас скорпион по знаку Зодиака, и ее, как известно, совершенно не ебут объяснения. Так я попался на преступлении, которого не совершал и в тот же день был ввергнут в огненную геену, в каковой нахожусь и поныне.
Сразу после этого инцидента я вынужден был оставить Имярек в зале и пойти играть с «СП». Это было ужасно.
После того, как я освободился, я обнаружил Имярек внизу, в баре, в компании в жопу пьяного друга гавриловского саксофониста Миши Чилахсаева. Как звали этого, блядь, друга, я не припомню, но он постоянно пытался приобнять мою возлюбленную и уже приступил к объяснению, гм, в любви. Она же, как это свойственно всем без исключения женщинам, реагировала на его попытки объятий более чем равнодушно и пристально смотрела мне в глаза. У меня в руках откуда-то взялось пиво, и я молча сидел за столом напротив нее, окруженный своими дальними и близкими знакомыми, и не подозревающими о том, что эта женщина, которую кадрит друг Чилахсаева, имеет ко мне самое прямое отношение.
Я сидел и думал, как мне выпутаться из этой дурацкой ситуации, ни на секунду не сомневаясь в том, что хоть недюжинная физическая сила и не является во мне моим первым очевидным достоинством, но уж твой, блядь, череп мудацкий, думал я о друге Чилахсаева, я тебе размозжу, как милый, можешь не сомневаться, если ты сейчас хоть что-нибудь не так сделаешь. Ты, блядь, охуел — к девочке моей прикасаться!
Но, к счастью, никакого ковбойского шоу устраивать не пришлось, все всё поняли, и мы с Имярек вышли на улицу, сели в троллейбус, и она мне очень четко объяснила, почему я — говно.
И вообще все как-то с самого начала не задалось, и сам за себя говорит тот факт, что после многомесячной разлуки и, казалось бы, обоюдных переживаний, что, мол, нам так друг без друга хуевско, в постели мы оказались только дней через пять, то есть уже в новом (на тот момент) 1996-ом году, в ходе которого я получил такой пизды от жизни, что теперь я уж не тот,
