Мария Бушуева - Отчий сад
— Ну, старик, как там у вас, ё-мое, есть профессиональные тайны?
— Ты, парень, сам все понимаешь. Раскрыли тут одно дельце, взяли резидента. Вот истечет срок — десять лет — можно будет и рассказать. Сложная была работенка. Да, все-таки раскрыли! — Главное — значительная интонация. Дай им фактик, ну два от силы, остальное — присочини, будут кормить, поить, на руках носить.
— Пей, пей пивко, Серега, — сладко подчевал Мура, — так ты говоришь — сложное дело? С гостайной связанное?
note 34
— Вот уйду на свободу, сяду и напишу воспоминания. Много есть чего порассказать.
— Везет тебе, — шмыгал носом Мура, — один мой одноклассник тоже работать у вас хотел, зрение подкачало, не взяли.
— Я же бывший спортсмен.
— У тебя первый? Или ты был кандидат в мастера?
— Эге!
— Слушай, а правду говорят, у вас там такие таблетки есть — трахнулся, выпил, и чем бы баба не болела, ты не заразишься. Если есть — достань, а?
— Там все по счету.
— А тебе давали? Да? Подружку, которую он притащил и чей смех услыхала Наталья, он накормил бутербродами.
— Ты чего так громко хохочешь, сумасшедшая? — спросил, моргая полусонно. Выпил он предостаточно.
— А чего, граф, нельзя? Он глянул на нее ошалело: откуда бы ей знать его школьное прозвище. Но уже хотелось спать, спать. Или — еще выпить. Пожалуй, надо дерябнуть. После тридцать четвертой рюмки трезвеешь. Шутка. Он на полусогнутых вылез на веранду, открыл шкаф, скрипнула дверца. Бесшумно из-под шкафа выкатился котенок. Перевернулся на другой бок спящий Кирилл. Чего только сын мой не лицезреет. Так вдруг подумалось. Но чего только не довелось увидеть ему самому! Отец был женат не три раза, если вообще считать Серафиму, как-то сказал он Митьке, а тридцать три. Кстати, на тридцать четвертой рюмке… Или опосля ея? И вообще — считать ли Серафиму? И я заставал отца так, что лучше не вспоминать. Правда, потом и он меня случайно подлавливал. Даже ему было неловко. Как-то с такой застукал — жуть! Патологоанатом. Любила всем этим заниматься в резиновых перчатках. Баба была явно не для моих слабых нервов. Ей бы каменотеса или мясника. Только ты у нас, Митька, херувимчиком прикидываешься, а вон какие
note 35 черные круги под глазами. С чего бы, а? Скажи, скажи, не стесняйся, морда!
Эге! А бутылки нет. Он вернулся в комнату. Вот, пьян, а стулья все на своих местах, как солдаты. Ать-два. Не хочу я ничего, в том смысле что напился, давай-ка лучше… Она обвила его руками, шепнула, что стоит пойти на террасу, здесь душно. Где это я ее выкопал, такую славненькую?
— он подумал вслух, и она рассмеялась. Атьдва. Ать-два. Споткнулась о табуретку. Шшш! Разбудишь сына. А таким, как ты, нельзя иметь сыновей. Все смеешься? Смотри у меня.
На террасе она задрожала, обними скорее, зашептала, обними же. Тепленькая такая, ну, как ребенок, ночные путанки, они такие мяконькие; она приникла к нему, он сел на старый стул, не выпуская из цепких пальцев ее кругленького локотка, она — к нему на колени, вскинула торопливо юбчонку, а под ней ничего! Купальник был мокрый, сняла, горячо шепнула ему в ухо. О, здорово, а ты ловкая, подруженька. Ну? Полувопросительно, полувластно, с хриплым смешком. Эге. Она впилась в его острые кривые зубы. Пушистенькая хищница ночи. Оторвалась. Ну и где? Он у меня, кстати, не так плох… О… Черт! Носит же Наталью по ночам!
Наталья ойкнула, заметалась: то ли обратно идти в дом, то ли по тропинке туда, куда и направлялась?
А пусть смотрит! Лунный свет воровато нырнул в темный омуток, окруженный прохладным незагорелым атласом. И, ткнув ему в шею горячей босою ступней, она быстро закинула ногу ему за спину. Скалолазочка, черт ее дери. Он убрал руку. Ну?! Хрипло. Чего он у тебя там?! Взвизгнула вдруг, точно гарпия…
— Сядь нормально, — осердился он, — это моя сеструха. Наталья, ежась — холодные капли первой еще ночной росы слетали на нее с кустов, — пробежала по тропинке обратно. Она ничего не сказала, и Сергей промолчал. Притихла и опустившая смуглую ногу ночная девица… Крупные, крупные звезды над крышами дачных домов и дальний одинокий лай бессонного пса.
note 36 Ничего не получилось. Он проводил подружку до ее хибарки — она гостила у знакомых — чмокнул в щеку: не сердись, малышка. Она повернулась к нему, сверкнула злыми пустыми глазами, выдохнула: не сестра была, не ври!
Он подождал. Калитка, впуская ее, ржаво пискнула и замолкла. Потом присвистнула дверь домишки. И хлопнула напоследок.
Не унывай, парень, сказал он сам себе, нам всем в привычку рисковать! Умейте проигрывать, граф! И вспомнил: он сам рассказал ей — когда, оторвав ее от вялой, ленивой подруги, вел между домов — анекдот про утонченного графа, с надеждой вопрошающего после первой брачной ночи: «Графиня, я надеюсь, вы беременны?» — «Ах, боже мой, граф, — пугается она, — но я слышала, что не всегда так получается с первого раза». «Боже мой! — восклицает граф горестно. — Неужели мне еще раз придется повторять сии гнусные телодвижения?!»
Он захохотал и сутуло, быстро, мелкими шажками побежал к дачке. Утром он вспомнил, что «Под пеньком» должно явно что-то оставаться, заторопился, смотался туда, выпил рюмашку, выпил другую, и, вернувшись за Кириллом, вновь, уже вместе с ним, поскакал, как серенький козлик — за грибами.
Он срезал влажные грибы и скрипуче орал: «Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля!»
Вот как, вот как, тру-ля-ля-ля.
* * *
А Ритка заметила: после каждой ее измены заболевает Кристинка. Странная картина: температурная свечка до тридцати девяти и выше! Кристинка металась сначала, потом затихала, глазки ее глядели почти бессмысленно; всегда такая живая, подвижная прямо, как ртуть, сейчас она лежала покорно, тихо, точно вот-вот душа ее нежная покинет маленькое ослабшее тельце. Господи, только бы она не умерла! — молила Ритка. Всю ночь просиживала она над ребенком, девочку часто рвало, она меняла
note 37 ей простынки, приносила в чашечке водички, чуть ли не выла над родной постелькой. Всю ночь она курила, выходила на балкон, всю ночь заваривала и пила кофе. К утру девочка засыпала наконец, а к обеду следующего дня уже бегала, смеющаяся, резвая, шаловливая — будто ничего такого страшного и не было совсем. Не болела она, не мучилась ее бедная, изможденная мать, валившаяся с ног от недосыпа.
— Я в тебя вкладываю свое здоровье! — выговаривала ей Ритка сурово. — Ты съедаешь меня, съедаешь!
Девочка не понимала ее.
Митя сделал с ребенка несколько набросков. Ритке не
понравилось.
— Нарисуй ее в платье, которое Леня купил, финское платьице такое, мы еще гуляли, помнишь, в парк аттракционов ее водили в нем? Зачем ты ее рисуешь в майке?
— В майке нужно рисовать Майку, — пробормотал он, прощая ее непонимание.
— Какую еще Майку? Видимо, он уже привязался к ней. Даже порой скучал, если она не звонила дня два. Она же нарочно порой не звонила — боялась надоесть. Юлия Николаевна ей по секрету сказала: «Бойся только, девочка, его пресыщения. Он нуждается в новом. Ты должна всегда быть разной».
И она старалась. Пыталась и ревность вызвать — не получилось. Все ее настырные намеки на какого-то черноглазого и чернобородого он просто пропустил мимо ушей. Между прочим, через некоторое время вспомнил и пожалел: надо было Ритке подыграть. Пусть бы смешная обрадовалась, что он ревнует. Митя не любил разбивать иллюзии, а маленькая Ритка так сильно в иллюзиях нуждалась.
— И не думай, дорогая моя девочка, его женить. Твой Леня — муж, семьянин, он для тебя — опора, стена, а Митя — только художник. Ему самому нужна опора, его нужно терпеть, о нем нужно заботиться. А у тебя Кристина…
— Что вы, Юлия Николаевна, я все понимаю. Но Митю я люблю. note 38
— А его, Митю, и нельзя не любить. Они рассматривали семейный альбом: вот Мите годик, его держит на руках Анечка, нет, нет, он не похож на мать, а жаль, да, пожалуй, только мягким взором, мягким взором?.. …ты, девочка моя, не идеализируй, в с я к и й он, порой так поглядит — волк, помню, в годы послевоенные, может, сразу в сорок шестом, зашла я как-то в зоопарк, наверное, с маленькой Анечкой, а может и для газеты, что-то нужно было написать, подошла к клетке с волком, тот сидел, вытянувшись, смотрел вдаль, в степь свою, наверное, любимую, далекую, меня он и не заметил, своими светлыми прозрачными глазами туда, туда глядел, меня мороз по коже продрал — сквозь меня смотрел… Не считай уж его таким ангелом, хотя чист, честен, по-ангельски честен… Да, он в первом классе, до четвертого класса, пока я следила, а он, видимо, меня немного побаивался, отличником был, потом решила — да ну, мальчишка, зачем ему одни пятерки? — и съехал, а уже тогда много рисовал, и не так, как все, я даже тревожилась, какой-то необычный свой мир у него уже тогда был… а вот она… да, да, жена его, ну что ты — какая семья — поиграли и разбежались, и сама посуди, к чему бы ему такая дура?.. красивая? да смазливая просто, поразилась я, сердечная, признаюсь тебе, его выбору, по-моему, чтобы самоутвердиться, он стеснительный был… Он?! …И не подумаешь сейчас, а робок. …Никогда бы не подумала! …Прадед его тоже робок был, может, Митя чем-то на него и похож, тот не способен был ничего делать на людях, отец-то его был крупный священник, архиерей, не мог иметь детей, воспитал и усыновил племянника-сироту — моего отца, походил он на дядюшку своего, как две капли воды, злые люди поговаривали, что сын он его родной, а вовсе не племянник. Лгали. Хороший род — духовный, если бы не революция — было бы уже четыреста лет духовенства. Ну, правда, справедливости ради скажу — уже мой отец, в отличие от брата своего двоюродного, протоиерея, говорят, он потом в Канаду уехал, так следы и затерялись, кто его знает — где его потомки?.. Да ты, права, девочка,
