Арман Лану - Когда море отступает
— У танка. Генеральского сына.
Опять подошла Симона.
— Симона! Еще «попугай». Фруктового соку для девушки. Ананасного, или грейпфрутового, или томатного, или абрикосового. Морковного. Или свекольного. Или брюквенного. Или огуречного. Или картофельного. Словом, вы меня понимаете.
С момента прихода Валерии он вошел в роль. Он играл. Голос у него был красивый, сильный, с хрипотцой, слова он слегка растягивал, по временам — нарочно. Расставлял он их, как француз, живущий во Франции, но вся фраза звучала у него по-иному, оттого что он чуть-чуть перемещал ударения и не так выговаривал гласные. Это был пресловутый «нормандо-пикардийский» акцент. От его голоса пахло сеном, стойлом, а для материкового уха еще и героем «пьесы из крестьянского быта».
Валерия сочла за благо улыбнуться. Когда она улыбалась, весна отогревала промерзшую северную землю.
— Абель, Абель, Абель! Вы невоспитанный мальчик, мальчик девяноста кило весу.
— Двух! Девяноста двух! Что нового в церкви?
— В церкви, разумеется, ничего нового нет! Много народу, только и всего! Я не думала, что французы такие религиозные. Осматривать ваш музей мне не захотелось. Я прошлась до самого взморья. И у меня возникла неплохая мысль. Там всюду надписи. Давайте сходим туда до завтрака?
Желания Валерии представляли собой приказы, требовавшие немедленного исполнения. Она и Абель поднялись. Она была высокого роста, но когда он стоял рядом с ней, мгновенно бросалось в глаза, какой это сильный мужчина, — ему бы лесорубом быть. Он протянул стакан по направлению к бухте с гробами, затем театральным жестом накренил его и выпил все до капельки.
Солнце скрылось. Огромный, окаймленный пеною пляж потемнел.
Набережная тоже носила назойливое название: «Набережная генерала Леклерка».
— Абель! Да это не род, а целый муравейник! У Жака тоже был родственник Леклерк — двоюродный брат, лесничий…
Она произносила имя «Жак» на канадский лад, растягивая «а».
Шрамов на домах становилось все больше: там и сям не хватало кирпичей, выбитых при огневых налетах; раны розовели на красном фоне; словно гнилые корни зубов, торчали остатки вилл; изгороди не было видно за лесом крапивы. Абель с увлечением отыскивал следы минувшего на объявленьицах об адвокатских конторах, на щитах с объявлениями о продаже недвижимого имущества, с переводом на покупателя суммы «возмещения», в зияющих воронках и ржавых проволочных заграждениях…
— Узнаете?
— По правде говоря, нет!
Она сделала хорошо знакомую ему гримасу. Все в Абеле раздражало молодую женщину, вплоть до его привычки идти, нагнув голову: «Можно подумать, что вы собираетесь кого-то убить!» Вчера он ее осадил: «Именно! У меня выработалась такая походка, оттого что я убивал». Потом она начала придираться к другому: к старой изгрызанной трубке «Денхилл», сопевшей, как засоренный водопровод, к «попугаям», к ругани, громкому хохоту и ко всем прочим выходкам, которые позволяют себе мужчины и которые представлялись ей святотатственным вторжением в ее мир. Абеля, однако, тревожило совсем другое, нечто гораздо более важное, чем настроение Валерии Шандуазель, незамужней женщины, переполненной сознанием тройного своего превосходства — превосходства интеллигентки, преподавательницы и свободной женщины, жительницы американского континента. Он ничего не мог отыскать. Главная разведывательная, всегда столь поспешно делившаяся мрачными предчувствиями и сообщавшая неприятные новости, тут упорно молчала. Минувшая война притаилась. То, что представлялось таким простым в Квебеке, когда они с Валерией толковали о предстоящем путешествии, оказалось непреодолимо сложным.
— Да, Абель, вы же просили меня рассказать, как я познакомилась с Жаком.
Абель только что прочел на дощечке: «Траси-сюр-Мер». «Траси-сюр-Мер» тоже ничего ему не говорило!
— Это целый роман. Или, вернее, плач…
Он сделал над собой усилие, чтобы не уйти от нее. Их история занимала его, но она не могла представлять первостепенный интерес для одинокого солдата, такого же одинокого, каким он был когда-то на этой золотисто-зеленой земле.
— …Женевьевы Брабантской, плач Женевьевы Брабантской. Ваше второе имя, вернее всего, Женевьева? Я так и вижу вас в образе лани.
— Я совсем не лань. Мужчинам нравятся лани, правда?
— Вы сердитесь по пустякам, Валерия. У вас что, печень больная?
— С тех пор как я во Франции, я не дышу полной грудью.
— Соскучились по кленовому сахару?
— Я не люблю эту страну!
Над ними, бранясь между собой, летали чайки. Любопытно, однако, что происходит в душе у этой сильной женщины!
— Вы не любите Нормандию или…
Он запнулся. У него не хватало духу выговорить это слово:
— Францию?
— Францию я обожаю, Абель…
Она остановилась и повернулась спиной к нелепой вилле, выставившей пузатые свои балконы, выкрашенные в цвет гнилого лимона. Счастливые дети гонялись за собакой, а собака яростно лаяла.
— Я обожаю французские книги, французских художников, французское радио, французских лекторов. Я не люблю ту Францию, которую я наблюдаю целую педелю: маленькую Францию маленьких таможенных толстопузых чиновников, одетых в смешную форму, маленьких полей, маленьких дорог, маленьких домишек, маленьких автомашин, Францию пьяниц, похабных песен, нахалок, которые пристают на улице. Можете себе представить, Абель: в Руане одна из таких тварей сказала, что я могла бы с ней поладить! Это я-то! Я! Я!
Валерия, в безукоризненно сидевшем на ней костюме, с ее горделивой поступью, с ее высокой грудью, осаждаемая сторонницей однополой любви, — да это просто прелестно!
— Случай, любопытнейший для сексолога, Валерия! Я иногда спрашиваю себя: есть ли у вас способность к научному мышлению?
— Глупая шутка! Да, я не люблю Францию кафе, Францию, пропахшую жареным луком, Францию подавальщиц, которые готовы лечь с тем, кто на них только взглянет.
Он сделал вид, что не понял прозрачного намека.
— Но все-таки должны же быть общие черты у обеих Франций или нет?
— Я плохо себя чувствую на этом материке…
— Почему?
Она отдавала себе в этом отчет, но медлила с ответом.
— Из-за мужчин. У них такая отвратительная манера смотреть на женщин!
— Канадцы совсем не смотрят на женщин, это известно! Они даже не присвистнут сквозь зубы, если женщина им понравится… Во всяком случае, если со спины!
— Мужчины везде одинаковы. Но тут они… как бы это поточнее выразиться?.. До того уверены в своем превосходстве!
— Так, так, — сказал Абель и холодно проронил: — Комплекс Актеона!
Валерия насторожилась. Она ничего не слыхала про этот комплекс.
Впереди по узкой, недавно забетонированной дороге, такой же новенькой, как парапет, новенькой, как дом, носивший глупое название, придуманное каким-нибудь самонадеянным остряком: «Пять аскетов», новенькой, как весь Арроманш, ковылял хромец, точно сошедший с картины Веласкеса. Уродец в белой фуражке, в кителе с золотыми пуговицами был не выше тех четырех пони, которые шли за ним следом и на которых с важным видом восседали дети. С этой высоты он, лукаво подмигнув, бросил:
— Добрый денек, влюбленная парочка!
Валерия покраснела и поспешила вернуться к незнакомому ей понятию:
— Комплекс Актеона? Этого смельчака, превращенного в оленя за то, что он видел Диану…
— Нагишом!
— Сразу видно ваше французское происхождение!
— И я этому рад, представьте себе, Валерия! Слушайте меня внимательно. Актеону посчастливилось застигнуть Диану и ее нимф врасплох, в то время как они купались. Он воззрился на них. Оно и понятно — поставьте себя на его место! Но он забыл важное военное правило: смотреть так, чтобы тебя не видели. А его увидели! Разгневанная Диана превратила его в оленя. Здесь истина требует подчеркнуть, что Актеона уже частично превратило в животное прелестное зрелище… прелестное и разнообразное зрелище, которое являли собой Диана и ее нимфы, и что…
— Абель!
— Понимаете? И вдруг Актеон уже весь, целиком, олень. Вы меня внимательно слушаете? А глупые собаки бросились на него и растерзали.
— И хорошо сделали!.. Но причем тут ваш комплекс?
— Мой комплекс в Диане, Валерия. Диана действовала в запальчивости. Она решила наказать бесстыдника. Наказать этого дерзкого самца. Оскотинить его окончательно. Но в глубине души она не хотела, чтобы его растерзали. В подсознании — гм! — она стремилась к сближению с ним! Вы внимательно меня слушаете? Диана не предусмотрела условный рефлекс собак. К вашему удовольствию, я уже все сказал! Вы так ничего и не поняли в этой назидательной истории!
Что ей вздумалось — нет, что ей вздумалось ехать во Францию с этим молодчиком! Мало ли было у нее возможностей! Например, «Дети Марии» одновременно предприняли путешествие и уж, конечно, не пропустили ни одного готического собора в Руане, Амьене, Шартре, Париже… Да… Впрочем, надо сознаться, это не очень забавно. Ей нужен Абель. Это унизительно. Но он ей необходим. Ей надо через это пройти. Когда необходимость в нем отпадет, она превратит его в оленя и натравит на него собак.
