Арман Лану - Когда море отступает
— Внимание!.. Тревога, тревога!.. Путь, прокладываемый инженерно-техническими войсками в затопленной местности… Тревога, опасность, опасность, опасность. Литр бензина стоит не меньше, чем литр крови.
Опять Главная разведывательная служба предостерегала слишком поздно. У колосса, утонувшего в кресле, вырвался глухой стон. Жак, Жак, милый мой Жак…
Чья-то теплая рука дотронулась до его руки, слегка пожала ее и погладила кончиками пальцев… Больше ничего, одно лишь прикосновение хрупкой руки к сильной мужской руке, но в жизни Абеля Леклерка вновь появилась трещина, которую он замазывал уже шестнадцать лет. Жизнь его рушилась, как нормандские домики, которые выдерживали бомбежки и вдруг обваливались от дуновения безобидного морского ветерка.
С фотографии снятый в натуральную величину генерал Паттон смотрит в упор на Абеля Леклерка. Генерал недоволен! Old blood and guts! В кровь, в печенку! Четыре звездочки на нашивках и четыре на каске: одна повыше, три пониже. Лицо — точно вырубленное. Гусиные лапки у глаз. «Литр бензина стоит не меньше, чем литр крови!» Из-за Ворот Войны генерал Паттон рассматривает Леклерка с холодным презрением командира к неисправному солдату.
— А? Что? — круто повернувшись, спросил Абель.
— Я говорю, что если вы хотите еще раз посмотреть диораму, то доплаты не потребуется, — любезно повторил старый гид.
Абель окинул непонимающим взглядом его расплывшееся в отечески нежной улыбке красное лицо, под синей фуражкой казавшееся малиновым, и его седые волосы. Затем машинально покачал головой. Поднимаясь от пола, исходя из стен, из чьей-то нечеловечески неутомимой утробы, доисторическим оркестром чаек вновь звучал тот же голос:
— Сейчас ночь с пятого на шестое июня тысяча девятьсот сорок четвертого года. Неунывающие нормандцы спят…
Абель провел рукой по лбу и вдруг всеми своими девяносто двумя килограммами весу рухнул на стул. Он согнулся пополам и, тяжело дыша, схватился за сердце. Затем разорвал на себе рубашку, обнажив волосатую грудь, и перевел дух. Вокруг галдели любопытные, а он медленно поднимал грубую свою голову — голову Геракла, словно обглоданную морской водой, между тем как его взгляд, его левый косящий глаз искал декорации и актеров исчезнувшего мира.
Молодая женщина в платье с корабликами склонила над ним голубиную свою шейку. Ему полегчало. Отпустило. И на этот раз! Прямо перед собой он увидел встревоженное лицо молодой женщины. В профиль она была прекрасна безукоризненной красотой камеи. А если посмотреть анфас, то из-за легкой асимметричности черт лицо ее казалось менее совершенным, но зато более живым.
Разочарованные зрители не спешили расходиться; обманутые в своих ожиданиях, они все еще надеялись: авось, что-нибудь произойдет.
— Вы не американец? — спросила молодая женщина.
— Я канадец.
Она закусила свою розовую, не накрашенную, дерзкую, но милую губку:
— А я нормандка. Сами дойдете?
Абель встал, опираясь на спинку стула. Он был гораздо выше женщины.
— Э, да вы молодцом! Ну ладно, я ухожу. Вам нужно на воздух. Приезжайте в Вервилль — там устрицы! Я там часто бываю. Всего хорошего, господин канадец!
Она была изящна — таким именно Абель представлял себе изящество чисто французское.
Он направился к выходу. С минуту постоял на пороге, вдыхая освежающий морской воздух, приятно пахнувший водорослями, потом замешался в толпу.
За Воротами Войны старый гид тряс головой.
— Вот так каждый год, — говорил он молодому. — Иной раз целыми часами торчат…
— А попросить удалиться? Раз время истекло, я бы не постеснялся.
— Вот такому ты бы сказал?
— Дверь загородил, как все равно шкаф…
Бархатистый голос старика вновь зажурчал:
— Особенно зимой! У них у всех такой отсутствующий вид! И заметь: я их понимаю… Но если ветер, и манекены шевелятся — вот это на них действует!
Он закашлялся. С его лица сбежала улыбка — улыбка добродушного здорового старика.
— Опять посетители! — сказал он. — Ну, да это последняя группа.
Он не знал, стоит ли продолжать разговор. Молодой был до того непонятлив! И все же старик тихим голосом заговорил снова:
— Мой шурин — под Диксмуйденом… Под Диксмуйденом. Вот уже сорок с лишним лет он каждый год…
Тут старый гид еще понизил голос и стыдливо признался:
— А я — под Верденом. Под Верденом. У старика Петэна. Да, да, у маршала. Штыковой бой. Мортом, Мортом…
И тут молодой увидел, как по лицу старика, еще недавно такому веселому, прошла та же холодная тень, какая только что прошла по каменному лицу канадца. Молодой ничего не понимал, потому что ему было только тридцать лет. Все это ему черт знает до чего надоело. «Старая ты ж…, и твой маршал тоже!» Гид — хорошая должность. Не утомительно. Ведешь людей, выпроваживаешь. Все неприятности в музеях — высадки, войны и победы — только от бывших солдат! Не нарочно же они. А все-таки… Как бы то ни было, а топтаться с последней группой придется ему! И он покорно шмыгнул к своему стаду.
Остались повернутые спиной манекены часовых войны да старый страж, неподвижный, как и они, и взгляд у него был невидящий, точно у рабов, что стоят при входе во дворец фараона.
II
На площади Освобождения, под огромной безвкусной статуей Девы — покровительницы высадки, скопление черных пиджаков напоминает сельскохозяйственную выставку, но вместе с тем и праздник 14 июля и даже ярмарку — оттого, что появилось уже много купальщиков, парижан, «отпускников», на три месяца в году мирно оккупирующих пляжи. Дышащая молодой свежестью июньского воскресного дня, толпа составляет душу праздника, расцвеченного яркими, как мак, одеждами певчих, и в ней старые пергаментнолицые неповоротливые шпаки перемешаны с белокурыми молодыми хлыщами и с матерыми вояками-усачами, похожими на древних галлов. (А ведь одному богу известно, сколько после Верцингеторикса происходило битв на этом шестиугольном поле!) Веселая и в то же время торжественная толпа, собравшаяся здесь по случаю поминального дня и бессознательно превращавшая его в летний языческий праздник, — вот что нравилось Абелю Леклерку, так же как нравились ему гулянья в Иванов день у него на родине. Если б не нормандское наречие, трудно было бы отличить его теперешних спутников от жителей прибрежий Святого Лаврентия или Шодьер. Не неоглядный морской простор отделял Арроманш от Квебека, а невероятное количество времени.
Отравляя воздух вонью горелого масла, одолевал гору танк с открытой башней. Его перегнали, нарочито громко смеясь, две девушки в бледно-зеленых купальниках, а им вдогонку полетели игривого свойства замечания.
Чем дальше, тем все величественнее представлялся с высоты океан, а поселок суживался. Танк, сделав последний поворот, остановился над Постоянной выставкой, на уровне крыши с караулкой, увенчивавшей нелепый замок постройки 1880 года. Ветер с моря шевелил дикий овес и хлопал полотнищами знамен, упиравшихся древками в животы знаменосцев. Сзади еле карабкались человек двести ветеранов — хромые, убогие, искалеченные, поседелые воины, облекшиеся в темную гражданскую одежду, с орденскими лентами в петлицах.
— Генерал Рувильуа! — шепнул какой-то мужчина своей спутнице, побледневшей от скуки. — Сподвижник генерала Леклерка. А рядом сын генерала Леклерка. Похудел!
Стало трудно продвигаться вперед. Толпа оплотневала. Канадцу преграждала путь рослая и дородная матрона, широкозадая, как кобыла. За руку матери цеплялась девочка — настоящая куколка с голубыми глазами. Матрона пыталась другой рукой поймать карапуза лет четырех — рыжего, крепко сбитого телка. Залпом фальшивых нот грянула «Марсельеза». Малый весь подобрался и неумело изобразил крестное знамение. Он почувствовал, что должен что-то сделать, и повел себя так, как надлежит вести себя в церкви. Пыль покрывала его щеки персиковым пушком.
Напротив застывших кадровиков с надвинутыми на брови касками, ремешки которых врезались им в подбородок, теснились герои головы у них были срезаны фарфоровой белизны воротничками, лица своей топорностью напоминали лица друидов, франков, викингов, сподвижников Меровея. Муниципальный совет расположился подковой, как на официальных фотографиях, вокруг мэра, генерала Рувильуа, сына Леклерка и еще одного человека в мундире, сплошь расшитом галуном. Ничто не веселило взора, кроме трех красивых, раскрасневшихся нормандок в чепчиках, в косынках, похожих на скатерти, кашемировых шалях, юбках в полоску. Это были королева Кальвадоса и две ее фрейлины. Все три были похожи на туберозы, и, конечно, они предпочли бы сейчас очутиться на балу! Раздался сигнал «В поход!» В море желтый, как яичный желток, траулер отбивал свой тяжелый и мерный такт — на две четверти. По непокрытым головам промчалась тень от облака.
