Мэтью Квик - Нет худа без добра
– О боже! Ты в порядке? – услышал я.
Это была Тара. Уже наступило утро, но в школу еще никто не пришел. Она дала мне бутылку воды и пакет домашнего печенья с шоколадной крошкой. Я очень хотел пить и сразу опустошил бутылку.
– Прости меня, – сказала она. – Меня заставили это сделать.
Мои глаза привыкли к свету. Косметика на ее лице размазалась, и вид у нее был такой виноватый и несчастный, что я сразу простил ее. Она рассказала, что однажды на вечеринке напилась до отключки, а наш одноклассник Карл Ленихан раздел ее и сфотографировал в голом виде. После этого он шантажировал ее этой фотографией и заставлял делать то, что он захочет. Тара умоляла меня не говорить никому, что она меня выпустила. Рассказывая все это, она истерически рыдала и размахивала руками. Она сказала, что боялась, как бы я не задохнулся от печного газа, и ждала около школы, когда придет сторож и откроет дверь, и что она ужасно рада, что я жив и все со мной в порядке. А затем – как гром среди ясного неба – она повела себя очень странно: обняла меня, долго держала, плакала мне в рубашку и говорила, что ужасно сожалеет. Она так плакала и дрожала, что я испугался, как бы она не умерла. Я не знал, хочет ли она, чтобы я обнял ее в ответ, и просто стоял там. Затем она притянула к себе мою голову, поцеловала в щеку и убежала прочь из подвала. Больше она никогда со мной не разговаривала. Если мы встречались в коридоре, она отворачивалась. Я никому не говорил о том, что провел ночь в темном и холодном школьном подвале, – даже не знаю почему. Я не делал вид, что этого не было или что это приснилось мне, просто держал это при себе. Вы, Ричард Гир, первый, кому я рассказал это. Маме я сказал, что всю ночь просидел у реки позади Музея искусств – якобы текущая вода загипнотизировала меня и я забыл о времени. Не думаю, что она мне поверила, но не стала уличать меня во лжи, за что я был благодарен ей. Она просто долго смотрела мне в глаза, а потом отвернулась. Мама понимала, что есть вещи, которые лучше не выпытывать. Слова могут служить оружием и слишком сильно ранить. Все самые бойкие ученики нашего класса до самого окончания школы называли меня «Тарой» и «Мальчиком из чулана», а иногда «Тариным дебилом». А Тара делала вид, что мы незнакомы. Так я узнал, что хорошие люди иногда притворяются подлецами. После того случая с Тарой я не раз видел людей, притворяющихся грубыми и злыми эгоистами. Вы с таким не сталкивались, Ричард Гир? С тем, что люди предпочитают выглядеть злыми, а не добрыми? Я не понимаю, почему они это делают, но так, мне кажется, ведет себя большинство людей, и это вызывает у меня недоумение.)
Но вернемся к церковным делам. Я спросил отца Хэчетта:
– Вы не попросите отца Макнами, чтобы он зашел ко мне сегодня вечером?
– Конечно, конечно, – ответил отец Хэчетт. Его худощавое лицо имело цвет знака «стоп», редкие пряди волос развевались под струей нагретого воздуха из отверстия калорифера в стене. – А теперь идите домой. Я скажу отцу Макнами, чтобы он навестил вас. Идите домой. Да благословит вас Бог.
Я не верил, что отец Хэчетт передаст мою просьбу, потому что у него не было такого призвания, как у отца Макнами, – это было видно по его глазам и еще по тому, что он не очень-то многим помогал в церкви. Не то чтобы он был плохим священником, просто у него, в отличие от отца Макнами, не было «истинного призвания»; по крайней мере, так говорила мама. И хотя я ощущал в груди тепло, какое возникает, когда чувствуешь, что Бог хочет, чтобы ты что-нибудь сделал, я пошел домой, полагая, что отец Макнами так или иначе свяжется со мной, потому что он всегда заходил к нам с мамой.
Подойдя к дому, я увидел, что отец Макнами сидит на крыльце. Его белая борода имела даже более необузданный вид, чем обычно, а нос излучал красный свет. Слева от него лежали два пакета из коричневой оберточной бумаги, справа упаковка с пиццей.
– Надо причаститься, – сказал он. – Преломишь хлеб со мной?
Я кивнул, хотя мне не нравился дикий взгляд его небесно-голубых глаз, который сверлил меня и словно хотел утянуть в свой мощный водоворот.
Что-то было в нем нарушено.
Если бы он был домом, то можно было бы сказать, что одно окно у него выбито, а дверь приоткрыта. Его словно взломали и ограбили. Я не знал точно, что унесли, но знал, что в конце концов мне придется забраться внутрь отца Макнами и проверить, все ли там на месте; надеюсь, Вы понимаете, что я хочу сказать. Я не мог представить себе, чтобы отец Макнами причинил мне какой-нибудь вред, но вместе с тем не мог и избавиться от ощущения, что с ним что-то не в порядке и что мне надо быть настороже. Вокруг него сгустилась атмосфера угрозы, как говорят о президентах, премьер-министрах и секретных агентах в шпионских фильмах и телесериалах.
Мы устроились за кухонным столом.
– Христово тело, – сказал отец Макнами, кладя кусок пиццы с грибами мне на тарелку.
Себе он пиццы не взял и пил свой «Джеймсон» не закусывая.
Я пытался есть, но особого аппетита у меня не было.
Я все старался определить, что было украдено из отца Макнами.
– Христова кровь, – сказал он и плеснул в мой стакан виски на палец. – Пей.
Я глотнул. Внутри обожгло.
Он опустошил стакан одним залпом, и лицо его сразу покраснело.
Мама сказала бы, что он расцвел.
– Бартоломью! – обратился ко мне отец Макнами. – Церковь я оставил, и теперь мне надо где-то жить. Строго говоря, даже одежда, что на мне, не моя. У меня есть богатенький друг детства, который посылает мне деньги, но это не бог весть что. Если ты примешь меня, то в обмен я предлагаю тебе мои молитвы.
– Вы и вправду оставляете церковь? Отрекаетесь от обета?
Он кивнул и налил себе еще.
– Почему?
– Исход.
– Исход?
– Исход, – повторил он.
– Как у Моисея?
– Скорее, как у Аарона.
В детстве мама читала мне библейские легенды, и я всю жизнь еженедельно ходил в церковь, где часто читал Библию, так что я знал, что Аарон говорил от имени Моисея, когда тот выводил евреев из Египта.
– Я не понимаю вас, – сказал я.
Отец Макнами опрокинул в себя еще одну трехпальцевую порцию и налил следующую.
– Бартоломью, у тебя никогда не было ощущения, что Бог говорит с тобой? – Он сверлил меня взглядом, пока я не опустил глаза и не уставился на свою пиццу. – Бог не посылал тебе в последнее время каких-нибудь сообщений? Ты понимаешь, о чем я сейчас говорю? Ты, случайно, не автоответчик, записывающий Божьи послания? Может, дашь мне совет? Что говорил тебе Бог в последнее время? Были от него какие-нибудь вести, для меня или вообще?
Я сразу подумал о Библиодевушке, а затем о Вас, Ричард Гир, и о письме, которое мама оставила мне. Я подумал, не могло ли Ваше письмо быть Божьим посланием, несмотря на то что Вы буддист. (Пути Господни неисповедимы.) Но я ничего не рассказал отцу Макнами о Вас. Даже не знаю почему. Может быть, потому, что он был похож на взломанный дом.
– Я наблюдал за тем, как ты растешь, – сказал отец Макнами. – Ты все время менялся. А жил прямо как монах. Не вылезал из библиотеки, читал, учился. Вел простую безмятежную жизнь с мамой, а теперь… – Он отвернулся и вперил взгляд в темноту за окном, хотя там ничего не было видно, кроме отражения нашей люстры, похожего на электрическую луну. – Твой отец был религиозным человеком. Мама говорила тебе это?
– Да, – ответил я, – он погиб смертью мученика за Католическую церковь. Его убили куклуксклановцы.
– Куклуксклановцы? – переспросил отец Макнами.
– Мама так говорила.
Отец Макнами озадаченно улыбнулся, как будто его что-то неожиданно позабавило.
– А что еще она говорила тебе о нем?
– Что он был хорошим человеком.
– Он был хорошим человеком.
– Вы его знали?
Отец Макнами серьезно кивнул:
– Когда-то он регулярно исповедовался мне. Он был глубоко религиозен, связан с другим миром. Бог говорил с ним. У него были видения. Его кровь течет в твоих жилах.
– И мамина тоже, – вставил я, сам не знаю почему.
Отец Макнами никогда еще не разговаривал так со мной, даже когда напивался в стельку. А мама часто говорила о видениях отца. Однажды она сказала, что отец иногда зажмуривал глаза так плотно, что не видел ничего, кроме красного цвета, и тогда он слышал неземные голоса ангелов. По его словам, это было похоже на пронзительный свист ветра, пробивающегося сквозь листву в лесу, только звук был более мелодичным, небесным. Он понимал язык ангелов.
– Она живет в тебе, твоя мама, – сказал отец Макнами. – Это истинно так.
Когда стало ясно, что он ничего не хочет добавить к этому, я спросил:
– Вы действительно хотите жить у меня?
– Да.
– Почему?
– Бог давно уже велел мне сделать кое-что, а я только сейчас к этому приступаю. И в основном потому, что Бог теперь предпочитает отмалчиваться.
