Эрленд Лу - Фвонк
«Я только тем и занят», — поясняет Йенс.
51) «Можешь назвать мне хоть одного человека в этой стране, у кого власти больше, чем у меня?»
Фвонк задумывается, не король ли это. Да нет, не король, значит, нет таких.
«Нет, — говорит он наконец. — Не могу».
«Вот именно, — отзывается Йенс. — Но думаешь, кто-то готов помочь? Или хоть кто-то понимает, что у меня за ситуация?»
«Наверное, друзья, семья».
«Казалось бы, должно так быть. Но люди, никогда сами под таким прессом не жившие, не в состоянии прочувствовать, о чем речь, а это знаешь, к чему приводит?»
«Не знаю, — говорит Фвонк, — но наверняка к какой-нибудь глупости».
«К одиночеству, — говорит Йенс. — Это приводит к одиночеству».
«Да», — говорит Фвонк.
«Что именно ты знаешь о политических играх?»
«Ничего почти».
«Но как ты думаешь, что это такое?»
«Не имею представления, но полагаю, что это очень сложно».
«Сложно? Ха-ха! Это мягко сказано. Должен просветить тебя, мой друг. Власть груба и дика, это чудовище, которое все разъедает. Люди — скверные существа. Жажда власти делает их гадкими и некультурными. Я играл в эти игры десятилетиями, и теперь мне от политики дурно. Ну вот, я это сказал, хотя не собирался; проговорился».
52) «Но народ тебя любит. И не только любит, но еще восхищается тобой и полагается на тебя».
«Верно, — говорит Йенс. — Но где среди всего этого место для человека Йенса?»
«Этого я не знаю».
«Еще бы, конечно не знаешь. Когда все еще шло по накатанной, я время от времени успевал встретиться с собой. Не часто, не буду привирать, но все же иной раз выдавался вечер, пусть и крайне редко, когда я чувствовал себя собой, мог расслабиться. Оставались такие карманы пространства и времени, куда за мной не втаскивался хвост ответственности. Но теперь мне больше не на чем выезжать, все буксует, причем я не могу произносить положенное и оставаться тем, кто я есть. Принято говорить, что у нас там дикие джунгли, но на самом деле там скороварка. Встречаются люди с таким восприятием действительности, что… я не знаю, как это назвать. Не представляю, через какие очки они смотрят на мир. Раньше я никогда не боялся. А теперь мне все время только хочется спать».
53) Фвонк наливает вина Йенсу, устроившемуся на диване. Добрый полный стаканчик вина.
«Как я люблю этот звук! — говорит Йенс. — Звук льющегося в бокал вина. Жаль, в силу некоторых причин я редко вижу, как вино разливают, обычно мне дают уже наполненный бокал, воистину, чем больше у человека власти, тем меньше он касается самых простых вещей, наверно, отчасти проблема в этом, я обожаю кататься на велосипеде по улицам моего города, а когда сотрутся подшипники, я хочу сам их менять, и своими руками мыть пол, и сам наливать себе вино, как минимум присутствовать при этом».
Фвонк смотрит на него, смотрит и говорит:
«Но что тебе мешает иной раз самому налить себе вина?»
«Ничего не мешает. Но как-то случай не подворачивается. Я работаю от зари до темна, деятельность моя малосовместима с алкоголем, к тому же я не люблю ходить в монопольку[5], все на меня так смотрят, я напрягаюсь, как бы они чего плохого обо мне не подумали».
«Пусть жена сходит».
«Это ничем не лучше. Народ смотрит на нее и думает: ага, премьер решил выпить. Это убивает часть радости».
«А нельзя попросить помощника сходить за вином?»
«Можно, конечно. Ладно, не будем зацикливаться на этом вопросе».
«А ты не думаешь, что народ будет считать тебя и приятным, и народным политиком, если будет иногда встречать в монопольке?»
«Не уверен. Людям нравится, что они встречают меня в метро, это факт, особенно если это связано со спортивными мероприятиями, — к тому же поездка на метро существенно укрепляет мой имидж человека, думающего о благе природы».
Йенс подавляет кашель на слове «имидж».
«Передвигаясь на метро, я четко демонстрирую свою позицию, — продолжает он, вытерев рот рукавом рубашки, — а с винным магазином совсем другая история, там я никакой позиции не выражаю, во всяком случае конструктивной позиции, а лишь показываю, что даже я несу бремя тех же привычек, что и все прочие, причем это неправда, я пью крайне редко, только вино, так что монополька нисколько мне не подходит».
«Понятно, — говорит Фвонк. — Ладно, давай уже просто выпьем — скол!»
«Скол!» — подхватывает Йенс.
Они выпивают, глоток-другой, Фвонк смущен, он не знает, как реагировать на эти откровения, но чувствует: надо бы что-то сказать, и лучше всего — сказать удачно, чтобы произвести впечатление человека надежного и немного незаурядного к тому же, прежде он этим славился, не душа любой компании, но близко к тому. Веселый, острый на язык, что есть, то есть, думает Фвонк сам о себе, или, вернее, было, потому что этот бардак притупил все его ценные качества, но совсем исчезнуть они все же не могли. Что ли рискнуть и рассказать анекдот, думает Фвонк, или это слишком, как тут угадаешь, легко перестараться, он знает один анекдот, над которым почти все смеются, ему рассказали его несколько лет назад во время похода. Как же он хохотал! Он всхлипывал, потом аж закашлялся, Агнес готова была прикончить его взглядом, сама не смеялась, потому что это довольно грубый анекдот, не самый грязный, но все же далекий от невинности.
54) Йенс делает солидный глоток вина, потом еще один, и вдруг оказывается, что перед ним стоит стакан, похожий на стакан человека с известной проблемой, а перед Фвонком — похожий на стакан человека, у которого все в порядке.
«Ты наверняка удивляешься, что я иногда ночую у тебя в подвале», — говорит Йенс.
«Я об этом как-то не думал», — отвечает Фвонк.
«Чушь, конечно думал», — возражает Йенс.
«Ты прав», — соглашается Фвонк.
«И не будем разыгрывать спектакль», — говорит Йенс.
«Ты прав, я просто забылся», — говорит Фвонк.
55) «Я не собирался распространяться на эту тему, — говорит Йенс, в своей манере немного невпопад кивая и постукивая подушечками пальцев одной руки по подушечкам пальцев другой. — Но сказанного не вернешь, к тому же я чувствую, что мы найдем общий язык».
«Непременно», — откликается Фвонк.
«Дело в том, — заявляет Йенс, — что я страшно вымотан, и уже давно. Но теперь просто край. Народная любовь, конечно, греет, но это все же немного абстрактная категория, а вокруг себя я день за днем вижу одни и те же приевшиеся лица. Народ я ощущаю и переживаю отстраненно, на некотором от него отдалении. В конце концов я обратился к нашему парламентскому доктору, и она сказала: здоровье мое настолько расшатано, что мне надо взять больничный, но где это слыхано — премьер-министр на больничном, когда у него даже диагноза надлежащего нет».
«Да, это проблема», — говорит Фвонк.
«Не говоря о том, что это плохо скажется на моей работе. Она не предполагает ни хандры, ни удрученности, это исключено, только представьте себе все эти кривотолки, слухи начнут пухнуть как снежный ком, это повредит партии, правительству и создаст проблемы для всей страны, ты же помнишь эту историю, теперь уж лет десять назад, когда тот тип, от христианской партии[6], объявил, что он, видишь ли, так все время загружен работой, что истощен и впадает в депрессию, и взял и ушел на больничный, ему еще и сочувствовали, проныре, он стал лицом трудоголиков с ненормированным рабочим днем, но такую аферу можно провернуть только один раз, и его использовал этот христианский пройдоха, лишив тем самым такой возможности всех остальных премьер-министров до скончания века. Надеюсь, в моих словах не звучит озлобленности? Хотя, честно говоря, я все же капельку зол, потому что с удовольствием и сам бы это проделал — взял бы больничный и открыто бы заявил, что прожил очень трудный период, что я задавлен непреходящим, бесчеловечным стрессом, что мир кажется мне слишком сложным и мне необходима пауза, чтобы вернуться к своей работе более сильным через неделю или две; господи боже мой, не работать целую неделю! Фантастика! Поехать на юг как простой человек, пройтись по пляжу без охраны, мечты-мечты, ты не можешь себе представить, как мне этого хочется!»
56) «Что-то я все болтаю и болтаю. Вино и ты совсем развязали мне язык, вот я и тараторю без умолку, обычно я держусь в строгих рамках. А ты, похоже, не очень распахиваешь душу, да, Фвонк?»
«Угадал. Я вообще, считай, ни с кем не говорю».
«А дочка?»
«Ее волнуют только собаки».
«Верно. А жена?»
«Умерла много лет назад, мир ее праху».
«Мне показалось, что в доме еще не выветрился дух женщины».
«Нет, это просто Агнес. Она отчалила».
«Вот и с народом так же. То отчалит, то переметнется. Никогда не знаешь, чего от него ждать. Но мне все равно хотелось бы, чтобы этот христианский деятель не был таким эгоистом, о чем он вообще думал, неужели так трудно сообразить, что он не будет премьером до скончания века, что за ним придут другие, он, кстати, должен был догадываться, что приду конкретно я, в его время я был уже вполне известен, откуда в христианине такое крохоборство, неужто он не мог встать выше ситуации и не сказываться больным, тоже мне, какой премьер не работает сверхурочно, это условия работы, взгляни на меня, я пашу себе тихо и неплохо, если хочешь знать мое мнение, справляюсь или справлялся до недавних пор, хотя у меня было больше, просто невероятно, во сколько раз больше, трудных случаев, чем выпало этому христианину, не говоря уж об этом абсурдном чудовищном деле[7], которое повергло в шок весь мир, и все равно я, по общему мнению, был на высоте. Хотя некоторым образом стало еще хуже, когда все начали говорить, что я закалил характер, проявил себя отцом нации и все такое. Я не хочу сказать, что это неприятно само по себе. Но оно оставляет еще меньше места собственно Йенсу, если ты понимаешь, о чем я. А у этого христианина почти и не было трудных моментов. Мир до две тысячи пятого был совсем не тот, что сегодня. Не говоря уж о мире до лета две тысячи одиннадцатого года. Это был, можно сказать, век невинности, смешно просто, эгоист чертов».
