Валерия Перуанская - Прохладное небо осени
Андрей засопел, трогательно, как ребенок. Таким его никто не знает, только она, Инесса. Таким его знала еще первая жена, Шура. Она умерла перед войной от неудачного, подпольного тогда, аборта. Ее фотография долго висела на стене в их комнатушке на Сретенке – и комната эта досталась им от нее. Инесса никогда не ревновала Андрея к памяти о ней. Всегда ей было жалко эту милую, так нелепо погибшую женщину.
...Хорошо бы все-таки номер оказался в «Октябрьской»...
4
В Ленинград поезд пришел затемно. С неба лил мелкий холодный дождь. Мог бы в виде исключения и не литься: было бы как-то оригинальнее приехать после стольких лет в Ленинград и увидеть над ним ясное небо. Но ленинградская погода вела себя как могла хуже – подобно детям при гостях, – самым неприглядным образом.
Инесса стояла на ступеньках Московского вокзала и хотя на голову ей и на плечи сыпался дождь, не могла сдвинуться с места. Нет, конечно, должен был быть дождь. Он должен был быть, потому что разве иначе я смогла бы так ясно, быстро и отчетливо понять, что мне дорог этот город не за то лишь, что есть в нем прекрасного и удивительного, а весь целиком – с этими вот моросящими ледяными дождями, намокшими, потемневшими от сырости стенами домов, низким небом, которое несет дымные полчища туч чуть ли не над самыми крышами... А когда белые ночи, когда блестят золотом купола и шпили, когда солнечные зайчики бегают по аллеям Летнего сада, когда Нева отражает чистую голубизну северного неба – такой Ленинград всякий полюбит...
В сырой глубокой мгле не наступившего еще утра, сквозь туман двигались, светясь, отяжелевшие от трудового люда вереницы трамваев – те же трамваи, что и до войны!.. Нигде больше Инесса не видела таких трамвайных вагонов – отчего, интересно, их нет нигде, широких и вместительных?.. Трамваи шли по Лиговке, а на Невский, как прежде, не сворачивали, на Невский выныривали автобусы и троллейбусы, а Невский уходил двумя рядами мутноватых фонарей в перспективу, фонари бледнели и постепенно угасали где-то далеко в дымке дождя, у Аничкова моста, наверно, а может быть, и подальше... Какие трамваи ходили раньше по Невскому? Пятый, например. У него было два красных огонька, а у четвертого – желтый и фиолетовый?.. Площадь опоясывали мощные, на несколько лампионов каждый, светильники; дождь, летя на землю, завивался белым облаком, плясал в их свете, подобно суетливой летней мошкаре, и мгла вокруг казалась еще глубже, еще черней, и в ней горели неоном разные надписи: «Аптека» – на углу, она всегда была на этом углу; буква «М» – колоннада станции метрополитена на том месте, где когда-то стояла церковь, – считалось, что ее посещал великий верующий ученый Павлов. Когда смотришь на эту букву «М», кажется на секунду, что и из Москвы никуда не уезжал. Но только на секунду, потому что все кругом – другое. «Октябрьская» тоже полыхала красными буквищами в небе, и, наглядевшись и намокнув, Инесса пошла в обход площади к светлеющему подъезду гостиницы.
Приятель Мельникова не подвел: номер Инессу ждал, она оформляла его под завистливыми взглядами толпы, которая осаждала окошко администратора без всякой надежды на успех. Почему чувствуешь себя лучше и значимее других людей, которые и отличаются от тебя разве тем, что у них нет Мельникова, имеющего приятельницу приятеля в городском тресте гостиниц (или в курортном управлении, или на вокзале, или в гастрономе)? И хуже, ничтожнее тех, у кого она, эта приятельница, есть?.. Вчера, когда Инесса с Севой Горским обедали в институтской столовой за столиком на двоих – этот служебный столик из особой симпатии к Севе дополнительно обслуживала официантка Клава, и обслуживала, между прочим, без всякой очереди, – Сева – к слову пришлось – сказал, что так уж устроена жизнь: у них здесь Клава, а у Гриши Корниенко – парикмахерша, сажает Гришу сразу, когда бы ни пришел, а у Мельникова вот – гостиница в Ленинграде, а у кого-то завмаг или мясник знакомый – пока другие пустые прилавки обходят, с черного хода уносит кусок первосортного мяса.
– И заметьте, – сказал Сева, – вовсе не всегда это корысть, спекуляция. Чаще приятельство, я – тебе, ты – мне, или непонятно отчего, как любовь, зародившаяся симпатия. Впрочем, это – в виде исключения. Где-то там, – Сева неопределенно кивнул головой, явно в направлении запада, – за все надо платить деньгами, все можно купить за деньги, а у нас дороже денег такие вот знакомства и приятельства. За деньги у нас тогоне купишь и не получишь, что по приятельству. Поэтому мы – самый бескорыстный народ на планете.
Инесса смеялась, слушая Севу. У нее было приподнятое настроение вчера весь день: билет купила, деньги раздобыла (и на туфли Катюше – тоже), все срочные дела без усилий и волнений удалось сделать, а впереди был поезд, дорога, Ленинград...
Андрей поехал на вокзал проводить ее, они сидели вдвоем в купе, Андрей говорил, чтобы не задерживалась, чтоб не простудилась и осторожно ходила по улицам, – Инесса слушала его вполуха, кивала, она вся была уже там, в городе своего детства, ей не терпелось, чтобы поезд скорей тронулся с места и побежал, побежал, вздрагивая на стыках, никуда не сворачивая и почти не останавливаясь, пока не вползет, медленно и устало, под стеклянную крышу Московского вокзала. Наверно, оттого, что она сейчас вся была в далеком и вдруг удивительным образом приблизившемся к ней прошлом, она смотрела на мужа слегка отчужденно, сторонним взглядом: увидела средних лет мужчину. Среднего роста, непримечательной внешности, даже описать трудно, какое у него лицо. Нет, лицо приятное, а в серых глазах светится ум, интеллигентность... Серьезный, чем-то в данную минуту озабоченный или немного огорченный человек – почему именно он, а не другой оказался ее мужем – мелькнула глупая, неприятно пронзительная мысль, на мгновенье отделившая ее от Андрея. Почему он, а не другой, как это случилось, что именно он, когда-то незнакомый, ненужный, не отличный от тысяч других мужчин, стал самым необходимым и близким, как собственное дитя?..
Это было очень кстати подумано, насчет собственного дитяти, – так же мгновенно, как возникло, исчезло ощущение отчужденности. Другие видят в нем возраст, рост, какие глаза – серые, какой нос – прямой, какие зубы – крупные, крепкие, стальная коронка на резце. Она видит его целиком, всего. Очень много она видит, меньше всего – рост, глаза, зубы. Похоже, наверно, как если видеть нарисованные на нотных линейках черные точечки музыкальных знаков – или услышать музыку, которая скрыта за расчерченным листом бумаги.
– Андрюшенька, – сказала она, – ни о чем, пожалуйста, не волнуйся. И не ссорьтесь с Катюшей. – Нельзя сказать, что он живет с дочкой не дружно, но иногда забывает, что ей уже двадцатый год, разговаривает, как с маленькой, Катя ершится – тот у нее возраст, когда человеку особенно претит чужой опыт, когда он полон самоуверенной убежденности, что знает все лучше, чем его устаревшие и конечно же отставшие от века родители. И не внушить ему ничего – пока сам не научится правильно сопоставлять стоимости и ценности. «Они же хорошие ребята, нынешняя молодежь, – убеждает Инесса Андрея, когда он ворчит, что у них только моды да любовь в голове. – Они работают, учатся, ездят со строительными отрядами, ходят в турпоходы, рассуждают обо всем на свете. Мы – ограниченнее были». – «Да, – не уступает Андрей, – и при этом они эгоцентрики, потребители». – «Нельзя обобщать». – «Я не обобщаю, но и глаза не закрываю, как ты».
– Не ссорьтесь с Катюшей, – повторила Инесса, потому что Андрей молчал.
– А чего мне ссориться? Ссорятся бабы на базаре. Беспричинно грубым он тоже может быть. Инесса обиделась.
– Иди, не обязательно ждать, когда поезд тронется. Сейчас, стоя перед окном в своем номере, она глядела на занимающийся рассвет и видела Андрея, как он уходил по перрону: завершивший очередное дело москвич, чем-то новым озабоченный.
Инесса взглянула на часы. В институт звонить еще рано. Лильке, пожалуй, тоже. Но в четырех стенах не сиделось. В институт можно позвонить из автомата, по дороге... Нет, Лильке позвоню – не терпелось услышать, как Лилька обрадуется. И в самом деле:
– Инка? Ты?! Когда приехала? На сколько? – вопросы сыпались из Лильки, как крупа из прорванного пакета. – Зачем ты остановилась в гостинице?..
Дольше всего у людей, наверно, сохраняется голос. Точно такой, как сейчас, был у Лильки голос, кажется, еще в пятом классе. Только то был голос девочки, а теперь взрослый голос, вот и вся разница. Инессе тоже представляться не пришлось. У них с Лилькой дружба из тех, что ни годы, ни расстояния и никакие иные обстоятельства не в силах разрушить.
Разговор с Лилькой взбодрил Инессу, будто крепкого черного кофе напилась, и нипочем стала прошедшая почти без сна в вагоне ночь. В вагоне было удобно, но Инесса всегда плохо спала в поездах, в поезде, как нигде больше, ее одолевало беспокойство – либо о том, что оставлено, либо о том, что впереди. С сорокового года так – когда уезжала из Ленинграда в Киев: мама настояла, чтоб взяла в институте академический отпуск, пожила у бабушки. На гроши, что получала мать, поступив регистраторшей в поликлинику, и на Инессины сто сорок рублей стипендии им никак не удавалось свести концы с концами. Провожали Инессу мама, Лилька и Володя Андреев; у мамы по блеклым, осунувшимся щекам неудержимо текли слезы, они трое успокаивали ее, а потом Володя до самого конца платформы бежал за вагоном, долго еще Инесса видела его синие, горестные глаза. Сейчас иногда даже видит. С мамой они расстались тогда навсегда... А потом бабушка заталкивала ее в какой-то эшелон и чему-то спешно учила, о чем-то напоминала – бабушка тоже для Инессы навсегда осталась на перроне вокзала.
