Валерия Перуанская - Прохладное небо осени
Инесса убирает остывший борщ в холодильник, и тут является Катя. В розовой пижаме и в коротком, тоже розовом стеганом халатике – на этот импортный халатик пошли две ее стипендии, это был, конечно, предмет роскоши, но так хотелось Кате иметь его к своему девятнадцатилетию, что Инесса не устояла, разрешила.
– Ма, – говорит Катя, а Инесса невольно любуется ею – во всем розовом, с упавшими на плечи, растрепавшимися волосами. – У меня порвались туфли. Подметка отскочила. Мне не в чем ходить.
Этого еще не хватало.
– Коричневые порвались?.. А черные?
– Какие черные? – удивляется Катя.
– Ну те... ну, на каучуке. В прошлом году купили.
– В прошлом! Да что ты, ма! Еще в десятом классе. Они же развалюхи.
– Совсем не развалюхи. Я их на днях видела, когда в шкафу перебирала.
Катя молчит. Сидит на табуретке у стола, подперев кулачком подбородок. Рука тоненькая, смуглая. Катя похожа на креолку, думает Инесса. Такие нежные, смуглые, черноглазые должны быть креолки.
– Поноси, пока коричневые починишь, – неуверенно советует Инесса. – А там и в сапоги влезешь... У тебя еще серенькие, югославские есть, – вспоминает она.
Катя незаметно вздыхает и поднимается с табуретки. Инесса понимает: и черные не годятся (стары), и серые тем более (вышли из моды), – Катя не считает даже возможным такие простые истины растолковывать.
– Ладно. Спокойной ночи. – Уходит, обиженная.
Вот Инесса уже и расстроилась. Неприятно же, когда не в состоянии помочь любимому существу. Никогда ни на что не хватает денег, с ума сойти. Вроде бы не так уж они мало получают, Инесса и Андрей. А каждая крупная покупка – проблема. Не умею, наверно, жить. Плохо, наверно, хозяйничаю.
Инессе спрашивать было не с кого. У Инессы в Катины годы и много лет потом никогда не было так, чтобы одни туфли, и другие, и третьи, и еще сапоги. Инессе до не таких уж давних пор лишь бы что-то было на ногах, что не промокает.
...Андрей любит рассказывать, как он обратил первый раз внимание на Инессу. В сорок четвертом году. На экзамене по электровакуумным приборам. Андрей вернулся в институт после ранения, из госпиталя. Его зачислили в какую-то новую группу, снова на третий курс, с которого уходил на фронт. В группе – почти одни девочки, военный набор, когда в вузы, принимали всякого, лишь бы как-нибудь сдал, и девчонки имели явный перевес. И такие среди них, которые ни за что бы не попали, если бы нормальный конкурс, довоенные требования. По институту ходил анекдот, как одна такая девица слушала-слушала лекцию по переменному току, старательно с доски перерисовывала синусоиду, изображавшую ток в цепи, и на вопрос лектора, все ли понятно, с живостью откликнулась, что все решительно и очень хорошо понятно, одно только неясно: как такая большая синусоида умещается в тоненьком проводе...
Был январь, зимняя сессия. Инесса явилась на экзамен в линялой сатиновой юбке – когда-то такие юбки вместе с синими же сатиновыми блузами служили пионерской формой. И совсем не вязался с этой юбкой шерстяной, в косых белых полосках на груди джемпер явно заграничного происхождения – этот джемпер да летнее коверкотовое пальто одни и сохранились у Инессы с до войны. Не считая босоножек из лосевых ремешков, которые она носила во все времена года, в холода и дожди засовывая в галоши.
Когда осенью сорок первого ее сняли с поезда, чтобы положить в больницу – начиналось воспаление легких, – то в сутолоке чемодан украли. Остались Инессе вещи, что были на ней.
Андрей уже подготовился отвечать, но какая-то студентка никак не могла выпутаться из диодов, триодов и сеток, и он, досадуя и слегка нервничая, ждал своей очереди. Наконец терпение старика доцента истощилось, он начертал в экзаменационном листе очередную двойку и пригласил следующего. Андрей двинулся к доске, и тут его опередила тощая длинноногая девица. Она прямо-таки выскочила к доске, как будто бы Андрея и не было, как будто она его не видит и не знает, что он брал билет раньше, чем она.
В этом месте Инесса обычно комментировала:
– Я так замерзла в этой промозглой аудитории, у меня прямо зуб на зуб не попадал. Я уж не об экзамене думала, а о том, как поскорей выпить горячего, хоть чаю, хоть кипятку. И ужасно заболеть боялось, снова в больницу попасть. А Андрея я терпеть не могла, он всех нас презирал: глупые девчонки, несмышленыши, туда же – в инженеры. А у самого на ногах – хромовые сапоги! Крепкие такие, прекрасные сапоги! В них должно было быть так тепло, и никакие лужи им не страшны.
Инесса давно не испытывала чувства защищенности ног от природной стихии: ноги мерзли, ноги промокали; ноги всегда хотелось упрятать подальше от чужих глаз. Но откуда это было знать Андрею. Он с неприязнью желал нахальной девице двойки. Девица была худая, патлатая, на лице одни глаза и видны, эти глаза Андрей, впрочем, раньше, на лекциях, заметил – заметил, и все, ничего при этом не подумав. А если и подумал, то безотчетно.
Сейчас он ждал, как доцент Инессу засыпет. Так ей и надо... Не лезь. Он смотрел на ее решительное, отчего-то сердитое лицо. Она отвечала так, словно не сама отчитывается в знаниях, а бестолковому экзаменатору втолковывает то, о чем он и слыхом не слыхивал. Занятная девица. Соображает. Ну-ка, а как ответишь на дополнительные вопросы?.. На дополнительные вопросы Инесса тоже ответила. Стояла около стола и ждала, пока ей вернут зачетную книжку с заслуженной пятеркой. А Андрей от сердитого ее лица повел взглядом ниже: джемпер в белую полосочку, мятая (не потому, что неглаженая, а потому, что сразу же после глажки становилась такой же, как и до утюга) юбка... Штопаные-перештопаные толстые, грубые чулки. Белые перепоночки босоножек выглядывали из галош.
Никто тогда не блистал нарядами, Инесса не очень выделялась. Устраивали в институте новогодний вечер в том году – на столе стояло вино и даже какие-то закуски, веселились все равно, тост у всех был один: за окончание войны, в разных вариантах, и вдруг старенький профессор-математик попросил слова и сказал, что хочет выпить за вот всех сидящих за этим столом девушек. Которым голодно и холодно, а они все равно учатся и приходят в институт в своих бедных нарядах, но с беленькими наглаженными воротничками... Нет, сами они не чувствовали себя героинями, но было приятно узнать, что кто-то заметил и их мужество...
– Ты такая была бедненькая тогда, – говорит Андрей, когда они начинают вспоминать былые годы. – От жалости у меня прямо сердце сжалось.
– Значит, из жалости меня полюбил?
– Нет, – смеется Андрей. – За знание электровакуумных приборов. После двух своих предшественниц ты сверкнула прекрасным видением. И особенно ослепительным было сверкание на фоне твоих галош.
Первое, что они с Андреем купили в совместной жизни, были туфли на каучуке. Андрей провернул какую-то карточную спекуляцию, Инесса уж и не помнит теперь, в чем состояла ее суть, но что-то заработал, и они в ближайшее воскресенье отправились на Тишинский рынок. Их там чуть не задавили, не смяли, не затоптали – люди, милицейские кони. Был солнечный день весны, лужи разлились озерами, грязь хлюпала и разъезжалась под ногами, померить туфли, понятно, не было никакой возможности; поверили кустарю, что размер его наимоднейшего дивного изделия тридцать шестой. Кустарь не обманул. И к тому же сработал туфли на славу. А ведь вполне могли напороться.
Никто не берется определить слово «счастье». Много у него толкований. Но Инессе точно известно, что, сколько бы их ни было, это счастье – надеть в первый раз после многих лет на ноги добротные, непромокающие новенькие туфли. И мир светлеет, и лужи не в лужи, и обезумевшая толпа кажется почти дружелюбной.
...Но какое дело до всего этого Катюше? Можешь сколько угодно жалеть себя – нападает иногда такой стих, – украденную молодость своего поколения – оно оплатило по счетам и за себя, и за них. Добровольно – никто никому не должен. Слава Богу, что нынешние юные обходятся без нашего опыта, без наших потерь.
Инесса погасила на кухне свет. К праздникам, наверно, выплатят прогрессивку. Как раз Кате на новые туфли. Или попросить еще у Анастасии Николаевны?..
Андрей, лежа в постели, читал газету.
– Ты застал Варвару?
– Да.
Вот. Приходишь домой, в родную семью. Один уткнулся в книгу, другой в газету.
Инесса стала раздеваться.
– Что она рассказывала?.. Ты слышишь? Я тебя спрашиваю.
– Что?
Инесса подчеркнуто терпеливо повторила вопрос.
– Тася выходит замуж, – сказал Андрей и зашуршал «Известиями».
– Решили наконец? –обрадовалась Инесса. – Варвара волнуется?
Андрей отложил газету.
– Спрашиваешь. Можно подумать, что ей не свадьба дочкина предстоит, а бой под Полтавой.
– Воображаю!
Хлопот-то теперь у Варвары, хлопот! Накоплений у них с Геннадием, известное дело, нет, а свадьбу, конечно, мечтает устроить на весь мир. И обеспечить Тасю барахлом на ближайшие – ну, не десять, так пять лет. И Виктору захочет сделать царский подарок – какую-нибудь болонью или свитер с оленями. И залезет в долги, а потом будет бегать по квартирам, частным образом делать уколы и массировать переломы. От вечной спешки и волнений яркий румянец, который с годами у нее ничуть не блекнет, горит на щеках, возбужденно и озабоченно блестят добрые карие глаза, а на ногах у Варвары – не обычные полуботинки, конечно, а сапоги-скороходы, потому что без них разве успеешь, приехав из Подлипок, за один день обегать пол-Москвы?
