Юй Хуа - Жить
Через год заболела матушка. Сначала только кружилась голова и в глазах был туман. Я тогда подумал, что просто она плохо видит от старости. А однажды, когда она варила рис, у нее вдруг подкосились ноги и голова свесилась набок. Она оперлась о стенку и стояла так, пока мы не пришли с поля. Цзячжэнь ее зовет, а матушка не откликается. Тронули ее — она упала. Я к ней подбежал, и тут она очнулась, долго на нас смотрела и ничего не говорила. В конце концов почуяла, что рис переварился и заохала:
— Как же это я задремала?
Но встать не смогла.
Я перетащил ее на кровать. Матушка все повторяла, что просто заснула, боялась, что мы не поверим. Цзячжэнь отвела меня в сторону и сказала, что надо позвать лекаря. Но на лекаря нужны деньги, поэтому я стоял и не двигался. Цзячжэнь вынула из-под матраса чистенький узелок, развязала и дала мне два серебряных юаня — все, что осталось у нас от красивой жизни. Но матушкино здоровье было дороже, поэтому я взял монеты. Цзячжэнь подала мне потрепанную, но чистую одежду, я надел ее и сказал:
— Ну, я пошел.
Она молча проводила меня до порога. Я оглянулся; она убрала с лица волосы и кивнула мне.
Мы впервые расставались с тех пор, как Цзячжэнь вернулась в наш дом. У дверей Фэнся укачивала Юцина. Она увидела меня в чистой одежде и новых, сплетенных матушкой сандалиях, и удивленно спросила:
— Ты куда? Разве не в поле?
Я дошел до города меньше чем за час. Год я там не был и теперь боялся встретить старых знакомых — что они скажут, когда увидят меня в рванье? А еще сильнее боялся встретить тестя, поэтому не пошел через Рисовую улицу, сделал крюк. Я знал, кто из лекарей как пользует, знал, кто дерет деньги, а кто берет в меру. Решил позвать старого Линя — друга моего тестя. Надеялся, что он возьмет с Цзячжэнь поменьше. Он жил рядом с шелковой лавкой.
У дома уездного начальника стоял мальчик в шелковой одежде и пытался дотянуться до бронзового кольца. Лет ему было, как моей Фэнся. Я подумал, что это сын начальника, и предложил:
— Давай помогу.
Мальчик радостно кивнул. Я постучал кольцом в дверь, и через мгновение раздался голос:
— Иду.
Тут мальчик крикнул:
— Побежали!
И испарился. А я замешкался. На пороге появился слуга, увидел мои лохмотья и, не говоря ни слова, столкнул меня с крыльца. От неожиданности я упал. Поначалу я не хотел с ним связываться, но он вдогонку пнул меня и сказал:
— Ты смотри, где побираешься!
Я разозлился и крикнул:
— Да я лучше буду глодать кости твоей бабушки, чем у тебя побираться!
Он дал мне в нос, я ему в глаз, в общем, мы сцепились. Этот гад понял, что сразу меня не побороть, и стал метить мне в пах. Я ему дал несколько раз под зад. Тут сзади кто-то презрительно сказал:
— Некрасиво деретесь!
Мы обернулись и увидели отряд гоминьдановских солдат. За ними лошади тянули с десяток пушек. У человека, который с нами говорил, за поясом был пистолет — значит, офицер. Слуга быстро сообразил, что к чему, поклонился и захихикал:
— Ах, господин офицер, господин офицер!
Офицер назвал нас ослами и велел тащить пушку. Меня прошиб пот — нас забирали в армию.
Слуга тоже испугался, вышел вперед и сказал:
— Господин офицер, я из дома уездного начальника.
Офицер ответил:
— Сын уездного начальника тем более должен послужить партии и отечеству.
— Я не сын, где уж мне! Я слуга, господин лейтенант!
— Я капитан, мать твою!
— Простите, господин капитан!
Ничего слуге не помогло, капитан только разозлился и влепил ему пощечину:
— Меньше болтай, иди к пушке!
Тут он углядел меня:
— И ты тоже!
Пришлось мне взять одну из лошадей за поводья и идти с отрядом. Про себя я решил, что убегу, как только подвернется случай.
А слуга все упрашивал капитана отпустить его. В конце концов тот согласился:
— Ладно, убирайся, надоел.
Слуга хотел было встать перед ним на колени и отбить земной поклон, но от радости так одурел, что только заламывал руки.
— Катись отсюда!
— Качусь, качусь, уже качусь!
Слуга повернулся и пошел восвояси. Капитан вынул из кобуры пистолет, вытянул руку и стал целиться. Слуга оглянулся и от испуга застыл на месте, словно ночной воробушек. Капитан скомандовал ему:
— Шагом марш!
Слуга упал на колени и заплакал:
— Господин капитан, господин капитан!
Офицер выстрелил в него и промазал.
Пуля попала в землю, полетели камешки и порезали слуге руку. Капитан навел пистолет еще раз и приказал:
— Вставай!
Слуга встал.
— Шагом марш!
Слуга пролепетал:
— Господин капитан, я лучше потащу пушку.
Капитан вытянул руку и пробормотал:
— Шагай, шагай!
Тут слуга вдруг понял, что надо делать, понесся как угорелый и, как раз когда прогремел второй выстрел, успел вильнуть в боковой переулок.
Офицер посмотрел на пистолет и выругался:
— Черт, не тот глаз закрыл!
Потом его взгляд упал на меня. Он упер дуло мне в грудь и сказал:
— Ты тоже гуляй отсюда!
У меня задрожали ноги. Меня он мог отправить на тот свет, закрыв оба глаза. Я быстро ответил:
— Я же тащу пушку!
Правой рукой я тянул лошадь за повод, а левой придерживал в кармане два серебряных юаня, которые мне дала Цзячжэнь. Когда мы вышли из города, показались хижины, совсем как наша. Тут я совсем приуныл.
Мы шли на север и через месяц пришли в провинцию Аньхой. Первые дни я надеялся сбежать. И не один я: у нас через день кто-нибудь исчезал. Я спросил у пожилого солдата Цюаня, не сбегают ли они. Он ответил:
— Отсюда не убежишь. Слышал по ночам выстрелы? Это кончают дезертиров. А если кто и сбежит от наших, попадется другим отрядам.
Тогда я и надеяться перестал. Старина Цюань рассказал мне, что его забрали в армию еще во время войны с японцами. В провинции Цзянси он сбежал, но через несколько дней его отловила рота, идущая в Фуцзянь. За шесть лет он ни разу не дрался с японцами, только с коммунистами. Всего он сбегал семь раз, и всегда его загребали другие отряды. В конце концов, когда во время последнего побега ему оставалось дойти до дома какую-то сотню ли, его забрали к нам.
— Хватит с меня беготни, — говорил он.
После переправы через Янцзы мы надели ватники. Теперь я и не мечтал вернуться — слишком далеко было до родных мест. К нам в отряд попадали и подростки пятнадцати-шестнадцати лет. Один такой паренек из Цзянсу, по имени Чуньшэн[11], все спрашивал меня, будем ли мы на севере воевать. Я отвечал, что будем. Я и сам ничего не знал, но думал, что солдату от войны не отвертеться. Чуньшэн ко мне привязался. Он часто брал меня за руку и спрашивал:
— Нас убьют?
После переправы через Янцзы до нас стали долетать звуки выстрелов, сначала издалека, а через два дня совсем близко. Мы пришли в деревню, где не осталось ни людей, ни скотины, одни голые деревья и несколько хижин.
Капитан велел нам ставить пушку — я подумал: вот и война. Когда его спросили, где мы сейчас, он ответил:
— Вот ты меня спрашиваешь, а мне кого спросить?
Через пару дней стали прибывать новые солдаты в нашей форме, все больше и больше. Некоторые занимали позиции прямо рядом с нами. Еще через пару дней капитан сказал:
— Нас окружили.
Не только нас, а больше сотни тысяч солдат Национальной армии окружили на клочке в двадцать ли. Вся земля была желтая от армейской формы, будто народ собрался на храмовую ярмарку. Так мы и не постреляли.
Цюань приободрился. Он сидел на насыпи у окопа, курил, матерился и здоровался с проходящими солдатами. Он прошагал весь Китай с юга на север, послужил в семи отрядах и знал очень многих. Я то и дело слышал: этого видели два дня назад, того убило. Цюань довольно сказал нам с Чуньшэном:
— Вот видите, никто не убежал.
Сначала нас только окружили, коммунисты не стреляли, и мы не очень боялись. Наш капитан говорил, что председатель Чан Кайши пришлет танки и нас освободят. Стрельба приближалась, а мы только бездельничали.
Один старый солдат спросил капитана, не пострелять ли и нам из пушки, не пособить ли товарищам. Капитан сердито спросил:
— Куда стрелять? — и продолжил играть в мацзян.
Он был прав: если бы мы попали в наших солдат на передовой, они бы нас расстреляли. Капитан велел нам заниматься чем угодно в окопах, только не стрелять.
Боеприпасы и кормежку нам скинули с самолетов. Когда они прилетели, все бросились за мешками с рисом, а ящики со снарядами никого не волновали. Двое несли мешок с рисом, остальные с винтовками их охраняли, и так все разошлись по своим окопам. Очень скоро народ вышел за дровами. Рубили последние деревья, разбирали хижины — треск почти заглушал пальбу. К полудню исчезли и дома, деревья. Кругом бегали солдаты — кто с поленом, кто с бревном, кто с доской, кто с табуреткой. Из окопов поднимался дымок.
