Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
«И тебя я никогда не любила», — подумала она, аккуратно размешивая сахар в чашечке.
Саша улыбнулся — зубы просто вопияли о необходимости срочного лечения, а лучше — протезирования.
— Я же тут развёлся между делом.
Говорил он слишком громко — одна из курильщиц обернулась к нему с недовольством оперной фанатки, заслышавшей телефонную трель. Саша этого не заметил, шумно прихлебнул кофе и даже, кажется, крякнул — у Юльки от ужаса выключился слух, но тут же снова включился, потому что Сашина история была интересной. Жаль, что её не излагал кто-нибудь другой.
Оказывается, все последние годы Саша и его жена Лида потратили на ссоры и обстоятельное взаимное недовольство. У них, если помнит Юлька, двое сыновей — Витя и Марк (Юлька в мыслях возопила: а куда же делись Виктория и Марина и что творится с памятью?).
— Те ещё гаденыши, — сказал Саша, и курильщица за соседним столиком — Юлька могла поклясться — сказала подружкам: «Тише, я слушаю». — Лоботрясы, вруны и подлецы. Я ведь, Юль, всегда мечтал о дочке.
— Бытует такое мнение, — светски ввернула Копипаста, — что все мужчины хотят сыновей, а любят — дочек.
Саша посмотрел на неё странно — винить в этом, скорее всего, следовало слово «бытует».
— А Лидка их только защищает да выгораживает! Виктор стащил у меня деньги из кошелька — она говорит: «Ты сам виноват, не бросай где попало!» Марик пришёл домой пьяный — «Это твоя дурная наследственность, при чём здесь бедный мальчик?» Она любит моих детей, а меня — ненавидит, вот как такое может быть?
Юлька не знала, что сказать. Внешне сочувствуя Саше, она думала: надо же, до чего затейливо обошлась с ними реальность! Подсунула зеркало под самый нос — как умирающим, проверить дыхание. Юлька не может любить Евгению, потому что видит в ней слишком мало своего, а Саша не любит сыновей, потому что не узнаёт в них себя. В том, что Лида права, Юлька не сомневалась — она всегда была на стороне женщин, даже соперниц.
— Поступить никуда не смогли, — продолжал Саша, — работают, стыдно сказать, на стройке. А она всё на меня тянет — твои гены!
Юлька, забывшись, ложечкой размазала пирожное по тарелке.
— Ты надолго приехал? — спросила невпопад.
Саша поднял на неё взгляд и словно споткнулся на месте.
— Я думал, мы могли бы попробовать… — неуверенно сказал он.
— Не обижайся, но я скорее попробую это пирожное.
— Девушки, сигаретой не угостите? — громко спросил Саша у соседнего столика. Столик радостно щёлкнул по донышку пачки «Пэлл-Мэлл», поднёс зажигалку и улыбнулся. «Вот-вот, — думала Юлька, — улыбнись в ответ! А мне ты больше не нужен, и про Евгению я тебе даже слова не скажу».
— Рада была увидеться, — сказала она, пока Саша пересаживался за соседний столик, шуршал пакетом и улыбался во все свои страшные зубы. Коробка «Птичьего молока» лежала на столе, как жертва, которую должны были принять — или отвергнуть — боги.
Приняли.
— Если не хотела пирожное, нечего было портить! — сказал ей Саша на прощание. — Мне, может, тоже не понравилось, как ты выглядишь. И в Оренбурге у меня моложе есть. Семь лет назад дочку, а я, дурак, вначале с тобой решил попробовать.
Столик лез всеми своими руками в коробку за конфетами. Жёлтая начинка — будешь богатой, коричневая — счастливой. А если попадётся белая — останешься красивой до самой смерти. И никогда не состаришься.
Глава двадцать седьмая
Король прогуливался в любую погоду.
Название картины Александра БенуаСерёжа растерянно смотрел на Тамарочкин зад, где сиротливо белела оголённая панель, а Вера с Ларой смотрели на Серёжу.
— Сегодня какой-то не очень удачный день, — сказала наконец Стенина. — Лара, посмотри по сторонам, может, этот номер где-то валяется. Может, его ради баловства свинтили и бросили. А я с собачниками поговорю.
Она решительно двинулась в сторону тепло одетых людей, вокруг которых носились по снегу весёлые собаки. Одна из собак была в пальтишке, шапке и сапожках — прямо как человек, только на месте лица — мохнатая и довольно-таки свирепая морда. Вера загляделась на пальтишко и чуть не оступилась — её подхватила под руку хозяйка ряженой псины.
— У нас тут номер с машины скрутили, — сказала ей Вера. — Может, вы видели?
— Мы с Линочкой только вышли. Вот попадись нам это хулиганьё, правда, Линочка?
— Ррррр, — подтвердила собака.
— Вы, женщина, зря оставляете номера на стоянке, — подключилась к разговору другая собачница. — Кейс, ну-ка фу! Ко мне!
К ней подбежал чёрный пёс, похожий на лохматую швабру.
— А куда же их девать? — оторопела Вера.
— Я всегда их сама скручиваю и домой уношу. У нас во дворе постоянно такое творится, вы как будто не знаете.
— Вера! — махал рукой Серёжа. — Сюда!
— Спасибо, — поблагодарила собачниц Стенина. — Симпатичная у тебя шапочка, — сказала она Линочке, и та прорычала ей вслед что-то благодушное.
— Номер мы не нашли, но передний снять не успели, так что можно ехать, — сказал Серёжа.
— Точно?
— Точно. Завтра с утра поеду в полицию и напишу заявление. Давайте, садитесь! Вон Лара уже пристегнулась, молодец какая!
…Таланты истинны за критику не злятся,
Им повредить она не может красоту…
— «Красоты», а не «красоту»! И не «им», а «их»! Лара, ну что ты, совсем ничего не соображаешь? Неделю уже эту басню жуём. Давай ещё раз мораль с начала.
Дочь покорно бубнила:
Таланты истинны за критику не злятся,
Их повредить она не может красоты.
Одни поддельные цветы дождя боятся.
— Наконец-то. Садись за математику.
Вера ворчала по привычке — даже эта басня, давным-давно задолженная учительнице литературы, не испортила ей настроения. Это было именно «настроение» — точнее, настройка. Валечка настроил в ней каждую клавишу, не забыв даже о субконтроктаве, куда добираются руки не всякого музыканта.
Сам Валечка остался всего лишь настройщиком. Он не играл на инструменте — и тем более не стремился выступать с концертами, но позаботился о том, чтобы у ценного пианино всё звучало и работало, как следует. Ненастоящий секс — и ненастоящий роман. Прекрасная полумера.
Сарматов ни о чём не догадывался. В те дни он удачно уехал — сначала в Москву, потом в Питер, а потом вообще в Хабаровск. Наказал Вере объезжать с дозором все «точки», особенно напирал на уралмашевскую, где хранились иконы.
Поддельный Коровин вскоре исчез со стены — теперь на его месте висела акварель малоизвестного художника. Вера засы́пала Сарматова вопросами, но в ответ получала лишь уклончивые мычания — Славян сделал копию на память, и всё тут. Стенина не верила — она уже достаточно хорошо знала Павла Тимофеевича, он не умел расставаться с любимыми вещами. Скорее всего, в хорошие руки ушёл букет кисти Славяна, а подлинный Коровин скрыт в каком-нибудь укромном углу, куда у Веры нет допуска.
