Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
— Посторонних не было? — спросил Сарматов у Валечки, и тот, вскочив на ноги, начал рассказывать, как ответственно и аккуратно несёт здесь свою нелёгкую службу. Никого, конечно же, не было, кроме Веры Викторовны и самого Павла Тимофеевича!
— А чем это вы обивку испачкали? — поинтересовался Сарматов. — На кресле, где час назад сидела Вера, осталось небольшое влажное пятно — острый взгляд коллекционера тут же приметил непорядок.
Стенина похолодела, но Валечка убедительно потупился:
— Простите, это я, ещё днём. Случайно уронил колбасу.
— Никакой еды в комнате, Валентин Аркадьевич! Мы же договаривались!
— Виноват. Сегодня же отнесу в химчистку.
— Сделайте одолжение, а то прямо смотреть неприятно, правда, Верверочка?
— Правда. Так что там с Коровиным?
Сарматов поманил Веру пальцем, и она пошла с ним в прихожую, стараясь не поднимать глаз на Валечку.
— Это копия, — прошептал он на ухо Стениной то, что она и так уже знала.
— А где оригинал?
— Продал за хорошие деньги, но было жаль расставаться с Коровиным. Вот Славян и сделал по моей просьбе копию.
— Славян?
— Ну да, а что ты удивляешься? Он скверный художник, но очень приличный и ответственный копиист.
— Вот только розы у него не пахнут, — сказала Вера.
— А ты и вправду разбираешься в живописи, — признал Сарматов. — Как хорошо, что ты у меня работаешь!
Он приобнял её за талию холодными пальцами и повёл вниз по ступенькам.
Вера чувствовала не только спиной, но всей кожей — и даже одеждой, что Валечка смотрит на них в окно.
Сарматов, хоть и был одним из самых богатых людей в городе, не любил автомобилей — и предпочитал общественный транспорт. Автомобиль у него имелся, но разъезжал он на нём редко, и непременно — с водителем. Сам управлять машиной не умел, считал это занятие плебейским. Но в этот день у подъезда стояла машина — и шофёр открыл для Стениной дверцу.
Она села на мягкое сиденье и поняла, что больше всего на свете ей хочется поехать домой, лечь в постель и вспоминать о том, что и как делал с ней сегодня Валечка. И, возможно, мечтать о том, чтобы увидеть его во сне — хотя во сне всё будет хуже, чем в реальности. Бывает и так.
А лучше быть просто не может.
— Что-то я, похоже, заболеваю, — соврала Вера. — Отвези меня, пожалуйста, домой. И, кстати, зачем тебе фальшивый Коровин?
Глава двадцать шестая
Здравствуй, мое старение!
Иосиф БродскийЮлькин джип летел по Россельбану, и все послушно уступали ему скоростную полосу, уходили в сторону, как сделанные дела. В салоне пахло духами — Юлька любила только «Dior Addict» и на компромиссы не шла, как, впрочем, и в том, что касалось музыки. Шесть дисков, на каждом — джаз. Любить джаз её научил Ереваныч, спасибо ему за это большое. И ещё — за то, что джип летит по скоростной полосе и в салоне пахнет духами, а не кислыми тряпками, как в каком-нибудь такси. Юлька глянула на себя в обзорное зеркало, коснулась десны языком — наконец-то анестезия отходит. Нужно скорее забрать Евгению из аэропорта, чтобы успеть домой к ужину — Ереваныч не любил есть в одиночестве, а Юлька не любила огорчать своего мужа. И если удалить отсюда слово «огорчать», — вырвать, как больной зуб! — тоже будет правда. Юлька не любила своего мужа, но была ему бесконечно признательна и благодарна. Эта благодарная признательность была такой густой и крепкой, что на ней можно сварить хороший суп — и ничем его не заправлять. Ереваныч стал её точкой — и отсчета, и невозврата, и выбора. Неизвестно, что сталось бы с Юлькой, не повстречай она в тот счастливый год своего Ереваныча. Неизвестно, что бы от неё осталось…
…Почти сразу же после возвращения из Парижа Юлька получила письмо по электронной почте. Адрес отправителя ей ничего не говорил. Конечно, Юлька знала, что письма от неизвестных лучше не открывать — но её будто под руку толкнули, и она подвела курсор к жёлтому конвертику.
«Здравствуй Юля ты меня наверно не помниш, это Саша».
Юлька отшатнулась от монитора. Она что, всерьёз считала мужчиной-мечтой вот этого неуча? Запятые ещё можно простить, пусть и не хочется, но «помниш» не пройдёт ни в какие ворота. Интересно, от кого в таком случае Евгения унаследовала свою врождённую грамотность? Юлька ведь тоже не была грамматическим гением, старалась писать короткими фразами и часто бегала за помощью к словарям.
Через силу вернулась к письму.
«Я часто вспоминаю нашу встречу в Оренбурге. На днях приеду в Екат. Сообщи планы. Твой адрес мне дали Калинины из Орска. Саша».
Прежде чем влюбляться, нужно попросить человека написать хоть пару строк, решила Юлька на будущее. Встречаться с отцом Евгении ей совершенно не хотелось, проклятый Джон обесценил всё, что было до него — и даже то, что пришло после, казалось каким-то ущербным.
И всё-таки интересно, каким он стал? Что с его семьёй? Жена, будем надеяться, растолстела — Юлька видела её всего лишь раз в гостях, тем летом, но та и тогда уже была — хоть на чайник сажай. Какие у него дочки? Старшие сёстры Евгении, Вика и Марина, она отлично помнила, как их звали — сейчас им двадцать три и двадцать пять, где-то так.
Юлька часто видела в дочери чужого человека — может, потому и не научилась любить Евгению хотя бы наполовину так, как Стенина обожала свою Лару. Верка узнавала в Ларе любимого мужчину, видела саму себя и обеих бабушек — все они отражались в девочке то вместе, то по очереди. Жесты Веры, походка Геры, словечки старшей Стениной, взгляд Лидии Робертовны… Лара была сложена из близких и знакомых примет и чёрточек — неважно, хороши они были или плохи, но каждую можно было узнать и обрадоваться ей, как старому другу на пороге.
Евгения была наполовину Юлькина, а наполовину — чужая. Неизвестно чья. Оттопыренные ушки — папины. Смуглая матовая кожа — от мамы. Но как быть со всем остальным? Форма рук, пальцы на ногах, ресницы… Неведомые Юльке люди могли узнать и то, и другое, и третье как фирменную черту своей семьи, но Юлька любила в Евгении только то, что могла считать своим. Волосы у дочери были калининские — тёмные, кудрявые, мягкие. И зелёные глаза — точь-в-точь как у покойного брата Серёги.
Отличница Евгения, любимица учителей и предмет зависти чужих мам, раздражала Юльку ещё и тем, что была чересчур правильной. Ни намёка на недовольство, ни слова против, даже если следовало — дочь была кроткой и милой, как падчерица из нравоучительной сказки. Чаще всего Юлька слышала от неё слово «сказали»:
— Сказали выучить стихотворение.
