Петер Ярош - Тысячелетняя пчела
Небывало возросло сопротивление венгерскому правительству, устойчивость режима слабела, государство стояло на пороге распада. Угнетенные народы и народности ежедневно во весь голос отстаивали свое право участвовать в управлении государством; к этому же стремились рабочие, крестьяне, мелкие предприниматели и интеллигенция. Формировались новые политические силы, партии. Внутриобщественный и политический кризис достиг апогея в начале второго десятилетия двадцатого века. Над страной нависло грозное предостережение: «Либо Венгрия станет демократическим государством, либо она распадется!» Но правительство в Пеште оставалось глухим, хотя поэт и ошеломил его стихами:
Величайшие в мире уши,
когда ж вы научитесь слушать?
Ищейки ретиво ринулись защищать государство, но вопреки их усилиям, вопреки жандармам, вооруженным до зубов гусарам, винтовкам, револьверам и штыкам на улицах росли баррикады и множились кровавые понедельники, вторники, среды, четверги… Мускулистые руки мужчин и женщин с отчаянной решимостью занесли уже шило над натянутым барабаном монархии. Судьбы людей слились в одну железную массу, в единую волю: «Необходимо полное равноправие народов и народностей в общественной и государственной жизни, оно послужит основой построения многонационального мира и прочного содружества всех народов и народностей Венгрии. Необходимо превратить Австро-Венгрию в образцовые Соединенные Штаты Европы на демократической и социалистической основе при национальной автономии».
Обо всем этом писали газеты, возглашали ораторы на тайных и открытых собраниях, а поздней и из тюрем. Обо всем этом толковали в корчмах, трактирах, кофейнях, гостиницах, борделях, в кабинетах — правительственных и неправительственных, — в постелях любовниц…
Само чувствовал и понимал: что-то должно произойти!
Да, что-то обязательно произойдет!
Это ощущали, понимали, на это надеялись сотни тысяч людей в Австро-Венгрии, и Само Пиханда ничуть не удивился, когда сын его Петер в один из своих приездов домой объявил:
— Я вступил в социал-демократическую партию!
— Стало быть, ты уже не хочешь чинить и изобретать часы? — спросил отец.
— Почему? — Сын сделал большие глаза.
— Коль ударился в политику.
— Ну, знал бы ты, в каком согласии живут часы и политика, — ответил ему Петер.
Само Пиханда не удивился и тогда, когда его второй сын, Самко, мастер-лесовод, сообщил ему:
— Я уезжаю в Америку!
— Ты и в Америку? — спросил отец.
— Мы поженимся с Евой Швандовой и вместе уедем.
— С Евой?
— Читал бы ты письма, что шлет ее отец из Америки! Он и нас зовет, обещает помочь на первых порах. Евина мать тоже согласна…
— Так с Евой, говоришь?
— А ты разве не знал? — заудивлялся сын Самко. — Мы с ней почти два года как вместе… Маме я уже все сказал. А повезет, воротимся при деньгах.
Само Пиханда не смел противиться. Сыграли свадьбу.
Молодожены собрались в Америку. Евин отец Матей Шванда купил и выслал им билеты на пароход, и весной тысяча девятьсот четырнадцатого года они в Гамбурге отчалили от берегов Европы.
Само Пиханда не грустил, но и не радовался.
Все кругом неудержимо куда-то катилось. Это тревожило, возбуждало его. Он что-то чуял, а вот что — он и сам точно не знал. Иной раз его даже передергивало от мысли: а уж не бунтовщик ли он сам? И когда в мае пожаловал Гагош, Само спросил его по обыкновению:
— Война будет, пан Гагош?
— Видите ли, пан Пиханда, для войны нужны три вещи: деньги, деньги и деньги! — как всегда ответил нищий.
— А что, если деньги на войну уже имеются, пан Гагош?
— Про это мне ничего не известно, пан Пиханда!
Да и Пиханда не знал ничего, он лишь смутно предчувствовал: что-то должно произойти.
К черту! К Перуну! Бога! Христа! Богородицу! Дьявол бы все побрал и замотал! Пропади все пропадом! Провались оно в тартарары! Чтоб все сгинуло! Пралик тя зашиби! Трястись бы тебе лихоманкой! Клятая работа!
Что-то обязательно стрясется!
И — стряслось!
Глава восьмая
1
На исходе июня тысяча девятьсот четырнадцатого года в притихшую мельницу вбежал запыхавшийся нищий Гагош. Споткнувшись о порог, упал. Из его сумы высыпались на пол цветные стеклышки, блестящие мелкие камешки, заржавелые гвозди, огрызки хлеба и два облупленных крутых яйца.
— Пан мельник! — пронзительно закричал Гагош с пола. — Пан мельник!
— Здесь я! — отозвался Само Пиханда снизу, от привода.
Гагош неуклюже поднялся с пола, перешагнул через суму, соскользнувшую с плеча, раздавил ногой одно яйцо и, рванувшись к лестнице, стал поспешно спускаться. Уже почти у самой земли наступил на край широкой штанины и завалился прямо в открытый мешок муки. Мешок опрокинулся, мука взвихрилась и обсыпала стенавшего нищего. Само Пиханда рассмеялся. Гагош вскочил и, растерянный, испуганный, схватил смеющегося мельника за рубаху:
— Вот и стряслось, пан Пихан да! — вымолвил он на одном дыхании.
— Что стряслось? — спросил Пиханда, все еще борясь с приступом смеха.
— В Сараеве убили наследника престола Франтишка Фердинанда и его жену Жофию![115]
— Ну и что? — сказал сперва Пиханда, а потом изумился — Да неужто?!
— Будет война, пан Пиханда! — закричал нищий Гагош. — Вы точно говорили, будет война! — словно обезумев, повторял он и без устали дергал Пиханду за рубаху.
— Никогда я этого не говорил! — оторопел Пиханда и схватил Гагоша за руки.
— Будет, будет! — неистово твердил Гагош и, высвободив руки, снова опустился на рассыпанную муку. — Будет, побей меня бог, будет! — Он расплакался и закрыл ладонями испачканное мукой лицо.
Пиханда с минуту стоял над ним неподвижно, потом упал на колени.
— Война? — выдохнул он тихо и тронул Гагоша за руку. — Из-за двух человек — и война?
Гагош поначалу не отвечал — он лишь плакал и кивал головой. Но внезапно перестав, взглянул Пиханде прямо в глаза.
— Скажу вам то, чего никому здесь не говорил! У меня тоже трое сыновей и шестеро внуков…
Пиханда набрал полную горсть муки и стал просеивать ее сквозь пальцы. Ни слова не говоря, он лишь удивленно глядел то на Гагоша, то на пустеющую ладонь, словно спрашивал себя: «Прав он или помешался?»
2
Нищий Гагош оказался прав: в Сараеве Гаврило Принцип застрелил наследника австро-венгерского престола и его жену Софию. Уже с неделю из вечера в вечер мужики обмозговывали это событие в кузнице Ондро Митрона. Однажды Само Пиханда тоже заглянул туда. Мужики его и не приметили — до того были заняты разговором.
— Я вот что скажу, — раздувая мехи, говорил крестьянин Ян Древак, — наследников престола у нас вдосталь… Небось многие в Вене даже обрадовались, когда Фердинанда кокнули! А наш дряхлый восьмидесятичетырехлетний император австрийский, король чешский и венгерский, уже шестьдесят шесть лет нами правит и на тот свет, похоже, не собирается… Это я только к тому, что наш Франтишек Йозеф, Францйозеф, Ференцйожка[116] и до ста лет протянет, а до той поры про Фердинанда и думать позабудут!
— Драка будет, ребята, ей-ей, будет! — отозвался мудрец Мельхиор Вицен. — Пойдет кутерьма! Вена сербу этого не спустит…
— А ты откуда знаешь? — оборвал его Само Пиханда.
— И ты тут? — удивился, затягиваясь глубоко цигаркой, Бенедикт Вилиш.
— Откуда, откуда? — Покосившись на Само, Мельхиор Вицен с умным видом покачал головой и развел руками. — Все к тому идет: Белград уж долгие годы как бельмо в глазу у Вены и Пешта…
— Из-за этого еще не обязательно быть войне! — сказал Биро Толький.
— А ее и не будет! — присоединился к нему Ян Аноста. — Вернее, нельзя, чтоб была! А если и соберется, надо этому помешать!
— Ты опять агитируешь? — оборвал его Мельхиор Вицен. — Зря тут стараешься, пойди лучше шепни Францйожке, пусть-ка тебя послушает!
— На войне дерутся такие, как мы с тобой, — не сдавался Ян Аноста, — или как твои сыновья… Не позволишь им взять в руки оружие — войны и не будет… И сам его ни за что не возьмешь…
— Ох ты и ухо-парень, — подивился Юрай Гребен. — Их же укокошат! Откажешься от военной службы — тебя свои же пристрелят, то-то и оно!
— Если все поступят так, — стоял на своем Ян Аноста, — никого не пристрелят.
— Ладно, ребята, войны-то еще нету! — урезонивал их кузнец Ондро Митрон. — Да и будет ли, кто знает?! А если и будет, так, скорей всего, просто такая маленькая. Бабахнем раза два-три из пушки, поблестим саблями, чтобы постращать серба, и все дела!
— Неохота мне, право слово, воевать, — отозвался брат кузнеца — Юло Митрон.
