Новый Мир Новый Мир - Новый Мир ( № 3 2007)
Уже с первых страниц книги Тарасова задан лейтмотив: прояснить, как Ф. И. Тютчеву удавалось все основные события русской и мировой истории рассматривать с точки зрения вечности, что открывает он при этом и насколько нужны нам сегодня эти открытые им смыслы и эта “дальнозоркая” методология познания. К сотворцам подобной методологии помимо Тютчева можно, бесспорно, отнести и Достоевского, и Пушкина, и Гоголя (если ограничиваться только корифеями ХIХ века). Перед исследователями их провиденциального творчества неизбежно возникает вопрос (нашедший отражение в недавней полемике между Б. Тарасовым и С. Бочаровым на страницах “Нового мира”, полемика эта стала частью рецензируемой книги): как должны мы сегодня, спустя полтора века, трактовать их пророчества, можем ли мы судить о степени их осуществленности и давать им оценку.
По мнению С. Бочарова, “главная идея его [Тютчева] о России и Революции потерпела историческое поражение в 1917 году”, нынешнее время свидетельствует о крахе всех упований Тютчева на будущую всеславянскую объединительную миссию России и ее ведущую роль в мировой истории человечества (“И что нам делать теперь с идеей славянского мира, глядя уже не только на Чехию, но и на Украину?”). Такой же вопрос встает часто и перед исследователями Достоевского. Сколько саркастических суждений приходилось читать по поводу его предсказания о том, что социализм победит в Европе, волна социалистических и коммунистических переворотов накатится на Россию и разобьется о единство ее народа: “Тогда все рухнет об Россию, вот тут мы должны быть целы и выставим Православие”. И никто из позволявших себе иронию или скепсис по отношению к пророческому дару Достоевского не давал себе труда задуматься: а может, слова Достоевского относились не к началу ХХ века (происходившее в России в 1917 — 1922 годах менее всего было похоже на реализацию марксистской и вообще западных революционно-просвещенческих доктрин, а скорее — в своей основе — на мучительную попытку устроить Царство Божие на земле, со всеми последствиями этого страшного искушения), а к его середине, когда победивший во многих европейских странах национал-социализм (вот уж где были созданы действительно замечательные условия для собственных трудящихся — в Германии и Италии 30-х годов прошлого века!) ринулся на Россию и разбился о единство и невиданный героизм и самопожертвование всего народа, сформированные (пусть к тому моменту и неосознаваемой отчетливо многими) православной духовной традицией. То же относится и к нынешнему положению России в славянском мире и в мировом геополитическом пространстве. Русские писатели и мыслители предыдущих веков, действительно рассматривавшие историю с точки зрения вечности, вплоть до апокалиптических времен, не заслуживают того, чтобы мы давали оценку их выводам и предвидениям из узкой клеточки сегодняшнего дня.
Но это только одна сторона проблемы нашего понимания историософских взглядов и пророчеств таких мыслителей, как Тютчев и Достоевский. Если исключать христианскую основу их мировидения, забывать о том, что прошлое, настоящее и будущее они оценивали в перспективе окончательного торжества Христовой истины, “главные и второстепенные, ведущие и подчиненные уровни меняются местами, а из ее целостного состава и уходящего за обозримые пределы горизонта вытягиваются, отделяются и абсолютизируются этатистские или этнические, панславистские или экспансионистские или какие-нибудь иные „нити””, — говорит Б. Тарасов о Тютчеве, это же почти буквально — и вполне справедливо — повторяет и А. Гачева применительно и к Достоевскому, и к Тютчеву. И нынешнее положение дел, которое, на первый взгляд, является максимально возможным отрицанием упований на всеобъединяющую роль России в Восточной Европе и в мире, может стать началом наиболее полного осуществления этих упований. Ибо, во-первых, многие народы, оказавшись вне орбиты России, смогут бескорыстно оценить все плюсы и минусы такого существования, а во-вторых, как справедливо подчеркивает Б. Тарасов, главное противостояние будет проходить ныне “в духовной и культурной, ценностной сфере”. Противостояние не между Россией и Западом (Китаем, воинствующим исламом) как геополитическими силами, а между принципами бытия: основанными на самовластии и безграничной свободе обособленного человеческого “я”, на тотальном подчинении и растворении личности в массе — или на принципах веры, любви и братского служения. Но для того, чтобы победить в этом противостоянии и объединить вокруг себя страны и народы во имя торжества великой цели, России необходимо прежде всего уяснить самой себе свою роль в мировой истории, свою сущность и предназначение; как писал Тютчев, “общество, цивилизация, заключающие в себе самих первооснову своего существования и развития, могут быть поняты другими лишь в той степени, в какой понимают себя сами <...>”. Более того: и Б. Тарасов, и А. Гачева часто возвращаются к знаменитой формуле Тютчева: “государство бессознательное гибнет”. Если Россия не обретет понимания своей сущности и роли, причем во всех трех “движущих силах исторического развития” — власти, обществе, народе, — она неизбежно станет лишь объектом экспансии и интересов других мировых центров. Пока же, к сожалению, для очень и очень многих наших соотечественников (писали Достоевский и Тютчев тогда, повторяют Б. Тарасов и А. Гачева сейчас) все это — “соблазн и безумие”.
Рассматривая историософские взгляды Тютчева, его суждения о природе власти в России, о свободе печати и цензуре, об отношениях России и Запада, Б. Тарасов спокойно и ненавязчиво проводит параллели с настоящим временем, с оценками и суждениями современных политиков и государственных деятелей, философов — но часто ему даже не приходится этого делать, настолько очевидна для думающего читателя не исчезнувшая за полтора века актуальность (чтобы не сказать больше) тютчевских суждений. Здесь и непрестающая горечь по поводу того, что власть в России давно уже уповает лишь на материальную силу, потеряв духовную составляющую, а такая власть не способна вести народ к высокой цели; здесь и рассуждения о том, что цензура печати в нашей стране, где роль слова была и остается чрезвычайно важной, необходима — но только как преграда на пути античеловеческого, противонравственного, разрушительного влияния, но она никак не должна пресекать свободное выражение всевозможных оппозиционных взглядов — напротив, именно такое свободное высказывание очень часто способно обнажить пустоту, глупость и антинародность многих оппозиционных программ, в ином случае все противники власти получают — особенно в России — статус мучеников и мудрецов, позволяющий вводить в заблуждение тысячи своих бескорыстных последователей; и о том, что нелюбовь западных правительственных кругов к России не зависит от уровня демократических прав и свобод в ней (напротив, с увеличением свобод она лишь усиливается), но только от степени ее силы и авторитета в мире; что же касается народов Восточной Европы, то политика Запада сводится к образованию как можно большего числа небольших государств, которые легче ввести в сферу своего влияния.
Пожалуй, наиболее спорной для многих сейчас может показаться тютчевская мысль о том, что Православие настолько срослось с духовной жизнью народа, что стало “прошедшим, настоящим и будущим” России и в народе сохраняется убежденность в призвании России нести свет Христовой истины в мир (ту же мысль высказывал нередко и Достоевский и тоже становился при этом объектом иронии). Но тут очень многое зависит от позиции наблюдателя: человек, живущий в Церкви и видящий с каждым днем вокруг себя все большее число молодых, светлых и радостных лиц, конечно, оценивает происходящее ныне совсем не так, как судящий со стороны, привыкший доверять рисуемому СМИ облику массового россиянина — напрочь забывшего о культуре и “высоких материях”, непробудно пьющего или озабоченного лишь меркантильными интересами и жаждущего пустых телеразвлечений. Равно как по-разному можно оценить и то, что, по всем данным социологических опросов, 75 процентов людей в нашей стране предпочитают сильную власть всем демократическим правам и свободам — как следствие рабской природы русского человека или как и неизжитую в народе (пусть и на глубоко бессознательном уровне) память о том, что первая цель российского государства — сохранить, не дать уничтожить и разорить духовное сокровище, хранимое в нашей стране, — а для этого еще долго нужна будет сильная государственная власть. Как точно пишет А. Гачева, объективизм здесь менее реалистичен, чем субъективизм такого рода, который каждое событие укореняет в “мировой всецелой жизни человечества”, в абсолютном и предвечном плане истории.
