Ирэн Роздобудько - Пуговица. Утренний уборщик. Шестая дверь (сборник)
«Я все-таки женюсь на тебе, когда вырасту!» – гласила самая первая запись, и Анне-Марии пришлось изрядно поднапрячь мозги, чтобы вспомнить, как он выглядел тогда, почти десять лет назад. Первые двадцать страниц показались ей просто смешными. Она улыбалась, читая обычный юношеский бред, вспоминая и себя, тогдашнюю, ибо мальчик подробно описывал, в чем она была в тот или иной день, что говорила и как смотрела: «Ты сидела на кухне. Мать что-то говорила тебе о каких-то «дебетах» и «кредитах». Ты кивала головой, но твой взгляд был направлен за окно. Там шел дождь…»
Несколько последних страниц стерли улыбку с ее лица.
«Я теперь знаю, что испытывает человек, внутри которого поселился сумасшедший звонарь. Он раскачивает колокол так, что золотой звон оглушает и ослепляет, а грудная клетка готова разорваться от напора этого тяжелого колокола. Это то, что я чувствую, когда смотрю на тебя… Когда же я не вижу тебя, мне кажется, что у меня нет какого-то важного жизненного органа – руки или ноги. Я слепну и глохну. И тогда я иду к твоему офису и жду, когда ты появишься из дверей. Мне достаточно видеть тебя…»
«Если бы ты только могла знать, какой значительной кажется мне жизнь, если в ней есть ты. Я веду с тобой бесконечные диалоги. Я говорю с тобой постоянно, где бы ни был – в метро, в институтской столовке, в транспорте. Ты всегда рядом. И всегда – бесконечно далека. Не подумай, что я полный идиот или сумасшедший. Если бы я был в состоянии избавиться от тебя, как от болезненной навязчивой идеи, – это было бы слишком просто. Но ты – не идея. Мне кажется, что мы виделись с тобой в сотнях других жизней, вместе прошли бесконечно долгий путь, как в «Докторе Живаго», как в «Хождениях по мукам», как у Фолкнера, Достоевского, Фаулза или Набокова…»
«Ты снова сидишь на нашей кухне, на своем любимом месте – у окна. Ты говоришь с матерью о разводе, который тебе предстоит пережить. Я так и знал. Я знал, что ты никому не можешь принадлежать! Ты – ветер, что проходит сквозь пальцы. Смешно, что кто-то думает, что способен удержать ветер в кулаке. Если бы только жизнь свела нас в каком-нибудь другом измерении, я бы никогда не посмел выдать свое волнение или ревность даже движением ресниц. Мне всегда казалось – я так чувствовал – твоя жизнь проходит НАД жизнью и не имеет к ней никакого отношения. Ты сама как-то говорила об этом, только другими словами…»
«Сегодня я купил кокс… Это стоило мне кучу бабок, а главное – множество волнений и дурацких вопросов, на которые нет ответа. Знаешь, мне было хорошо. Мне и теперь хорошо, потому что ты была со мной. Я точно знал, что это ты. Можешь мне не верить, но я физически ощущал тебя, слышал твои слова и… не мог оторвать голову от подушки, потому что знал: как только открою глаза – тебя не будет. Как страшно осознавать, что тебя никогда не будет в моей жизни. Это несправедливо!»
«Ларик, что ты мокнешь под дождем? – сказала ты, останавливая машину напротив булочной, и я соврал, что вышел за хлебом. Ты даже не удивилась, почему «за хлебом» нужно ездить в противоположный конец города. Ты подвезла меня к дому, поднялась со мной к матери… Пока мы ехали, я смотрел на твои руки. Они так властно и уверенно сжимали руль… Ты ни разу не посмотрела на меня, только расспрашивала об учебе, еще о каких-то пустяках. Это было так мучительно…»
«Я все равно когда-нибудь скажу тебе, что люблю…»
* * *– Спасибо, – сказала она, протягивая ему блокнот. – Это самое лучшее, что у меня было за последние несколько лет.
Он отстранил ее руку:
– Оставь это себе…
– Ларион, послушай, ты очень хороший мальчик…
Он съежился, на его щеках вновь проступили алые пятна.
– Будем считать, что… мне опять не повезло, – задумчиво произнесла Анна-Мария. – Знаешь, я ведь могу сказать тебе, что приду… Чтобы ты успокоился и убедился, что я такая же, как все. А ты купишь мне большое яблоко или еще что-нибудь… Но потом, поверь, все будет не так. Совершенно не так, как ты хочешь. И это все, в конце концов, смешно…
Она посмотрела на море, в котором опять тонул ровный красный диск заходящего солнца.
– Я всегда буду любить только тебя…
– Тебе это только кажется.
Но она не была уверена в том, что права.
– Хочешь, чтобы я уехал?
– Да. Мне нужно побыть одной.
– Хорошо. Я уеду…
Он действительно уехал этим же вечером, и Анна-Мария вздохнула с облегчением. Но все равно отдых был немного испорчен, теперь ее одолевали мысли об этом мальчике – как он долетел, что сказала Ада, куда он пойдет и чем будет заниматься все это время? Все это было так странно, будто бы на нее навалилась новая ответственность.
…После завтрака она вышла на пляж, и почему-то сегодня он показался ей особенно пустынным. Из репродуктора на берегу послышалась музыка. Была суббота, и Анна-Мария улыбнулась: очевидно, музыку тут включали по выходным, как в добрые старые времена… Она легла на горячий камень и закрыла глаза. Ничего не могло быть прекраснее – море и саксофон! Море в который раз удивляло своей совершенно гладкой, почти стеклянной поверхностью, под которой шевелился трогательный подводный мирок: сновали рыбешки, переползали с камня на камень голубовато-зеленые крабы. А сакс наигрывал позабытые диссидентские мелодии, вынянченные джинсовыми бородачами в андеграундных коптерках. И теперь все это так странно и пронзительно соединилось: тепло Адриатического моря и легкий озноб ностальгических мелодий. Анна-Мария поняла, что влюбилась в эту маленькую горную страну, слегка разрушенную недавней междоусобицей, но оттого не менее прекрасную, всей своей топографией напоминавшую внутренний рельеф музыкальной шкатулки и так же пахнущую – чем-то призабытым, как… как тот ворох безделушек в коробке Ларика.
Она вдруг поняла, что хотела бы остаться тут навсегда. Поселиться в «старом городе» – небольшом пятачке, окруженном крепостной стеной и сплошь вымощенном желтой плиткой. Улицы в нем были такими узкими, что обе стороны можно было соединить размахом рук. И тем не менее, на них располагалось множество кофеен, антикварных магазинчиков и музеев. А на площади перед ратушей прямо на улице стояли столики, пахло пряностями и свежеподжаренной рыбой. Над крепостной стеной возвышались синие горы, в расщелинах которых угадывались очертания руин средневековых крепостей, а у подножия, на большом расстоянии друг от друга, как кубики, рассыпались дома местных жителей. Во дворах некоторых из них тоже стояли два-три грубо обтесанных стола под широким навесом, оплетенным диким виноградом, – здесь для любителей экзотики и национальной кухни хозяйки готовили удивительно вкусные обеды. Анна-Мария представляла, что зимой этот игрушечный город замирает, превращается в фантом, и это ничуть не пугало ее. Она представляла эти улочки, заваленные снегом, кофейни, за заиндевевшими стеклами которых теплятся огоньки свечек и так же вкусно пахнет корицей и кофе…
Она понимала, что у нее есть все шансы действительно осесть здесь. Например, купить небольшой участок земли у моря – вон их сколько выставлено на продажу! – построить несколько бунгало и наладить элитарный туристический бизнес для избранных. Но это будет всего лишь еще один крючок, на который она попадется и еще больше погрязнет в тысяче суетных дел. Можно просто плюнуть на все, забрать из банка все причитающиеся ей деньги и жить здесь, пока они не закончатся. И не в отеле, а снять комнату у какой-нибудь старушки – с видом на море и уютным балконом, уставленным вазонами…
…В сумке зазвенел мобильный телефон. Анну-Марию уже здорово разморило на солнце, и она не сразу сообразила, кто говорит…
– Это ты во всем виновата! – кричала Ада сдавленным и совершенно незнакомым голосом. – Почему он так быстро уехал?! Что он тебе сделал?
– Подожди. Ты о чем? – Анна-Мария почувствовала, как похолодели ее ноги и этот холод стремительно стал подниматься все выше и выше, захлестывая все тело ледяной волной. – Что случилось?
– Ларик умер… Врачи говорят – от передозировки… А ведь он… мальчик мой… не был наркоманом… Я это точно знаю…
– Когда это случилось?
– Сегодня утром… Захожу в его комнату, а он… – В трубке послышались рыдания. – Что-то жег перед тем всю ночь во дворе, а потом вернулся, сказал: «Спокойной ночи, мама…» Зачем, зачем ты отпустила его?!
Она еще долго что-то кричала в трубку, но Анна-Мария уже не понимала смысла слов. Когда рыдания прекратились, она нажала на кнопку отбоя.
Как сомнамбула, она возвращалась в свой номер, жуткая, непреодолимая сонливость, вязкая, как воды Стикса, навалилась на нее и прижала к земле. Ноги еле отрывались от ворсистого ковролина, устилающего гостиничный пол. Она добрела до своего номера и с трудом повернула ключ в замке. Она хотела упасть на кровать, но вдруг решила поступить иначе: достала из сумки тюбик губной помады и немеющими руками нарисовала на белых обоях высокий полукруглый проем… Четвертая дверь отворилась сама, без малейшего нажима, и Анна-Мария кубарем скатилась вниз…
