Рут Озеки - Моя рыба будет жить
Еще одна его любимая игра — «камышовка летит через долину», где нужно прыгать через каждую кровать, время от времени останавливаясь и чирикая песенку камышовки: «Хо-хо-ке-кйо!» Иногда мы еще играем в поезд, а иногда — в тяжелый бомбардировщик. Его игры не прекращаются, пока не прозвучит последний сигнал к отбою.
Другие члены отряда иногда смеются и радуются игре, но К. никогда не смеется. Он просто стоит и смотрит, вынужденный свидетель всего происходящего, до мельчайших подробностей, но поделать ничего не может. Когда он пытается заступить на мое место, Ф. смахивает его, как комара. Стремясь защитить К., я, кажется, принес в его жизнь еще больше страданий.
16 июня 1944 года
Дорогая моя мама!
В этот раз не буду много писать, потому что вскоре вы все приедете меня навестить, и мысль эта наполняет меня такой радостью, которую невозможно ни выразить, ни сдержать. Но я чувствую, что должен написать Вам хотя бы вкратце, чтобы подготовить.
К. исчез три дня назад. Сначала мы не знали, что случилось. Маркиз допросил нас, но никто ничего не знал, хотя я боялся худшего. И действительно, на следующий день нам сообщили новость — он умер. Не знаю, как именно, хотя подозрения у меня есть. Все, что я могу сказать, — меня страшно печалят страдания моего друга, и я неистово надеюсь, что он возродится в гораздо лучшем мире.
3 августа 1944 года
Дорогая мама!
Воспоминания о Вашем визите не оставляют меня, и я могу вызвать перед глазами каждую черту Вашего сильного красивого лица, очаровательную застенчивость Суги и милые улыбки Эмы. Каждую ночь, когда я ложусь спать, эти образы служат мне утешением, и я стараюсь не думать о том, как милые мои сестренки плакали и махали мне из уходящего поезда. Спасибо Вам за дзюдзу. Это огромное утешение, и я ношу их под формой, рядом с сердцем.
Еще я не могу забыть выражение ужаса на Вашем лице, когда Вы впервые меня увидели. Неужели Ваш дорогой сын настолько изменился? Я еще чувствую нежное прикосновение Ваших пальцев, когда Вы погладили синяк у меня на щеке, прикоснулись к порезу на челюсти. Вы не поверили, когда я сказал, что травмы были пустячные, и в тот момент мне было страшно стыдно, что я не смог как следует Вас подготовить к тому, что в действительности — лишь повседневные банальности военной жизни. Каким же я был эгоистом! Единственное мое оправдание в том, что я иногда забываю, Вы не можете читать мои мысли. Мы так близки с Вами, Вы и я, одна плоть и кровь, и Вы всегда знали мое сердце.
То, что Вы рассказывали о ситуации в Токио, пугает меня, и я умоляю Вас быть осторожней. Я боюсь за Вашу безопасность и безопасность сестер. Умоляю Вас, подумайте о возможности эвакуации за город. У нас, между тем, первый этап обучения, похоже, подошел к концу, так что Вы можете больше за меня не волноваться. Маркизу был передан в подчинение новый отряд рекрутов, а мы закончили курс и теперь учимся летать.
Декабрь 1944 года
Дорогая мама!
Вчера нас собрали, дабы мы могли прослушать зажигательную речь, полную призывов к патриотическому чувству. Кульминацией стал набор добровольцев, желающих пройти усиленную подготовку пилота в силах специального назначения. Дорогая мама, пожалуйста, простите меня. Смерть неизбежна, какой бы выбор я ни сделал. Я вижу это и понимаю так, как никогда раньше. Пожалуйста, вытрите слезы и дайте мне объяснить.
Выбор именно этой смерти несет с собой определенные преимущества. Во-первых, и это самое важное, он гарантирует посмертное повышение на два ранга, что, конечно, бессмысленно, но повышение это значительно скажется на размере пенсии, которую Вы будете получать после моей смерти. Я слышу Ваши протесты, слышу, как, стиснув руки, Вы настаиваете, что деньги Вам не нужны, и мысль эта вызывает у меня улыбку. Вы лучше погибнете от голода, чем воспользуетесь моей смертью. Но ради сестер я умоляю Вас принять мое решение. Выбор именно этой смерти станет для меня глубочайшим утешением. Этот выбор придает смысл моей жизни; я нахожу в нем глубокое удовлетворение моих сыновних чувств. Если дополнительные средства помогут прокормиться Вам и сестрам, помогут им найти хороших мужей, мне этого будет достаточно.
Это первое преимущество практического характера. Есть еще и второе, более философское. Добровольно вызвавшись уйти, я обрел толику контроля над оставшимся мне временем жизни. Смерть в наземном наступлении или под бомбами носит характер случайности, неопределенности. Эта смерть не такова. Эта смерть исполнена чистоты и ясности, у нее есть цель. Я смогу контролировать, и таким образом, глубоко, во всей полноте пережить моменты, предшествующие моей смерти. Я смогу выбирать, где и как именно я умру, и каковы будут последствия. И если Вы вытрете слезы, мама, и подумаете об этом, я уверен, Вы поймете, о чем я говорю.
Спиноза пишет: «Человек свободный, то есть живущий единственно по предписанию разума, не руководится страхом смерти, но стремится к добру непосредственно, то есть стремится действовать, жить, сохранять свое существование на основании преследования собственной пользы. А потому он ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость есть размышление о жизни».
Смысл в том, что смерть на войне для меня неизбежна, поэтому, как именно я умру — вопрос чисто академический. Поскольку у меня нет возможности продлить свои дни или извлечь из этой жизни какую-либо выгоду для себя, я выбрал смерть, которая принесет выгоду тем, кого я люблю, а мне, в моем посмертном существовании, принесет как можно меньше печали. Я умру свободным человеком. Пожалуйста, пусть эти мысли послужат Вам утешением.
27 марта 1945 года
Дорогая мама!
Вы обрадуетесь, узнав, что в ожидании смерти я вновь принялся за чтение. Поэзия и проза; мои старые любимцы Сосэки и Кавабата и те книги твоих милых друзей-писательниц, что ты мне прислала, — «Слова как ветер», принадлежащие Энчи Фумико-сан, и стихи Ёсано-сан в «Спутанных волосах».
Читая книги, написанные этими женщинами, я ощущаю, что Вы становитесь мне ближе. Их бурное прошлое — было ли оно также и Вашим? Если это так, я Вам аплодирую, и ни слова больше, потому что дразнить мать — неподобающее поведение для сына.
Литература притягивает меня как будто еще сильнее, чем раньше; не столько отдельные работы, сколько сама идея литературы — героизм и благородство человеческой воли, желания творить красоту из собственного сознания, — эта идея трогает меня до слез, и мне нужно поскорее их утереть, пока кто-нибудь не заметил. Ямато данси[138] не подобает проливать слезы.