Алексей Колышевский - Откатчики. Роман о «крысах»
Герман хотел было признаться насчет своего мнимого докторства. Попросить Петра, опасаясь, как бы не возникла эта тема в присутствии Насти, но решил, что это будет как нельзя некстати. К тому же вернулись женщины. Они посидели еще немного, затем Гера с Настей, понимая, что время, то, которое было заключено в рамки приличий, закончилось, начали вежливо прощаться. Вдруг Настя спохватилась:
– Ой, дядя Петя! Папа ведь просил передать! Вот бумаги тут…
Рогачев бегло просмотрел документы, переданные ему Настей, широко улыбнулся:
– Я твоему отцу многим в жизни обязан и институту нашему тоже. Они мне путевку в жизнь дали. Помогу родному вузу. Фонд сделаем, студентам талантливым персональную стипендию дадим. Государство такую благотворительность поощряет. Может, хоть лезть после этого меньше будут. Хотя… – И, словно спохватившись, что сболтнул лишнее, дядя Петя принялся прощаться, сделав в конце широкий жест: Герман с Настей подъехали к своему отелю на «Майбахе» олигарха, единственном на весь Рим.
Венецианское пророчество
Взяли в аренду автомобиль. Ездили во Флоренцию, в Неаполь и даже в Венецию, хотя плавающий город от Рима находился на приличном расстоянии, но, как известно, побывать в Италии с любимым человеком и не посетить Венецию – это все равно что, уподобившись Буратино, побывать в ресторане и заказать только три корочки хлеба. Выехали из Рима под утро и ехали, казалось, световой год, не меньше. Иллюзию создает однообразие скоростной дороги, на которой нет ощущения скорости и вообще движения. Приехали в Венецию аккурат к обеду.
Обедали в ресторанчике на Ramo Corte de Ca'Barbo. Взбодрив себя крепчайшим эспрессо, которого в чашке было так мало, что казалось – кофе в нее не налит, а размазан по донышку, долго бродили по городу, протискиваясь в немыслимо узкие арочные проходы, словно вырубленные в зданиях уже после того, как их построили. В витрине одного из бесчисленных сувенирных магазинчиков Герман увидел маску, от которой просто не смог оторваться: бледное лицо с пустыми глазницами в обрамлении красных матерчатых лучей, увенчанных золотыми бубенчиками. Настя, проследив направление его заинтересованного взгляда, поджала губы:
– Не люблю маски.
– Почему, малыш? Смотри, ведь здесь их так много и они такие восхитительно красивые!
– Они скрывают сущность, и под ними может оказаться все, что угодно. Маски носят, когда хотят скрыть правду и причинить кому-то злой умысел.
– Ой ли?! Зачем ты воспринимаешь все так серьезно? Ведь это всего лишь игра, карнавал, извечная тяга людей к переодеванию. Их стремление хоть ненадолго ощутить себя в совершенно ином образе.
– Карнавал… Ну, если лишь на несколько минут… Я говорю о постоянном присутствии маски в жизни человека. Иногда кто-нибудь так сильно увлекается, что маска становится его постоянным, публичным лицом, и снять ее он уже не может. Так сходят с ума. Во всяком случае, я бы не хотела, чтобы в моем доме висела на стене маска. Потому что я всегда бы думала, что это мое или твое запасное лицо, а тогда мы не смогли бы доверять друг другу. – Она провела ладонью по лбу. – Меня совсем куда-то унесло. Фантазии журналистки, не обращай внимания. Ты, я вижу, хочешь купить ее? Покупай, я не стану возражать.
Герману впервые в тот день стало вдруг так тоскливо, как никогда еще не было. Он даже заподозрил, что Настя все знает о нем, что ей каким-то образом стало известно о его реальной жизни и она играет с ним, вызывая его, таким образом, на откровенность. Не дав подозрению перерасти в уверенность, он лишь, нахмурившись, пробормотал:
– Нет. Я просто остановился возле витрины с масками, и не более того. Ведь я могу хоть иногда совершать крошечные безумства. Необязательно искать смысл в каждом человеческом поступке, так может выработаться комплекс работника правоохранительных органов – подозревать всех. Не обижайся, малыш. Не нужна мне маска. Пойдем дальше. День заканчивается, а мы еще даже не плавали на гондоле.
С бывшей женой Гера на гондоле так и не прокатился. Пожадничал, хотя и знал, что, по преданию, тот, кто проплывет по каналам Венеции в гондоле с любимой, никогда не сможет отлучить от нее свое сердце. В этот раз вопрос о скупости не поднимался. Они плыли по главному каналу, затем свернули влево, проплыли мимо дворца Казановы. Гондольер пел им о грустной истории любви. Настя вслушалась в слова и попросила его спеть что-нибудь другое. Гере стало интересно:
– Почему он прекратил петь? Что ты ему сказала?
– Он пел о двух влюбленных: чистой и непорочной, прекрасной девушке и парне, которого она безумно любила. Парень говорил, что он паж во дворце, а на самом деле он был грабителем. Однажды его ударили ножом его же друзья-преступники, и он приполз к ней, истекая кровью. Положив голову к любимой на колени, он признался ей во всем, попросил прощения и умер. Так она и сидела на крыльце своего дома, обнимая его хладный труп, и сердце ее разрывалось на части. Мне стало отчего-то не по себе. Как будто холод проник через все мое тело. Это, наверное, от воды так холодно. Надо скорее выбираться на твердь земную. Я человек сухопутный, вот и реакция у меня такая.
Герману стало пронзительно грустно во второй раз. Он плюнул в воду, словно выплевывая из себя беса меланхолии, и, решив сменить тему, извлек из внутреннего кармана миниатюрный фотоаппарат:
– Настя, прижмись ко мне покрепче. Смотри в объектив.
С вытянутой руки он сделал несколько снимков. Затем они причалили и, перебравшись через мост Ponte di Rialto, похожий на дом над водой, быстрым шагом направились к площади San Marco и знаменитому дворцу Дожей. В лучах заката цвета спелой облепихи главная площадь Венеции была особенно прекрасна. Всполохи тонущего в Адриатическом море солнца превратили квадрат неба над ней в застывший багровый шторм. Зрелище было ошеломительным, и они медленно шли через площадь, пересекая ее по диагонали через центр, любуясь то древним творением рук человеческих, то вечно новым небесным океаном.
На площади замерло несколько «живых статуй». Люди в венецианских костюмах эпохи Гольдони, лица покрыты белой краской. Молча позируют за деньги перед толпой. В самом центре площади стояла небольшая группа людей. Они внимательно слушали возвышающегося над ними и с жаром что-то говорящего священника. Тот влез на какой-то ящик и темпераментно произносил речь, говоря довольно громко и оживленно жестикулируя.
Гера хмыкнул:
– Ишь раскудахтался. Тоже небось на заработки явился, как и эти люди-куклы. Только те просто размалевали себе лицо краской и молча застывают в разных позах. А этот оратор. Возле тумбы или ящика, на котором он стоит, наверняка лежит шляпа, и в нее народ кидает монетки. Это подстегивает его красноречие.
