Дёрдь Конрад - Соучастник
У политиков сейчас наверняка разрываются телефоны: звонят мои друзья. Решительных шагов боятся даже те, кто их предпринимает. Те, кого они сажают сейчас, когда-то были их товарищами по камере, а отверженные обществом жены — подругами их жен. Другие женщины, чьи мужья оставались дома, старались обходить их стороной. Такое родство судеб забыть трудно. Партийных руководителей, у которых есть дети, эти дети нынче вечером прижмут к стенке. Страх распространяется не только сверху вниз, но и снизу вверх; у общества имеются мягкие и все же эффективные контрмеры против государства. Даже тот, кто сердит на меня, принимает транквилизаторы: а вдруг соотношение сил внутри главной партии изменилось? Город нервничает, маятники беспокойства достигают крайних точек, молниями пересекаются телефоны: ты слышал? Слышал. Каждый начинает опасаться за свою книгу, за свою загранкомандировку, за свое повышение по службе. В учреждениях и в кафе, в утренних бассейнах и вечерних застольях шевелится, поднимает голову тлеющее общественное мнение. Многие принимаются наводить порядок в ящиках своих столов, потом с маленьким чемоданчиком, который лучше, если будет где-нибудь вне дома, едут к родственникам в деревню. В этой скучающей стране любой скандал, даже маленький — событие. Сонно жужжа в теплой тесноте нашего общего улья, мы слишком хорошо знаем друг друга; даже самые жуткие наши забавы проходят как-то по семейному. Что будет, если мои товарищи примутся собирать подписи под обращением протеста? Где остановится власть, проводя ответную акцию? Старый добрый террор фигурирует разве что в программе субботних застольных компаний, после десерта, черного кофе и третьей порции виски, после обсуждения новостей дня и теоретических дискуссий, но, пожалуй, еще до прений по вопросу о том, почему А и Б не могут ни жить вместе, ни развестись. В меню светских бесед я сейчас занимаю максимум полчаса. Всевластие, если смотреть на него вблизи, есть власть довольно куцая. Ну и ладно; тот же подполковник на человека похож тем в большей степени, чем меньше у него власти.
«Вот вы, например, почему не выбрали более порядочное занятие? У вас что, специального образования нет?» — спрашивает жена молодого следователя, который выглядит побезобиднее. «Видите ли, работать с людьми — тоже очень интересно. Не будь я полицейским, я, может, никогда бы с вашим мужем не познакомился». «Пейте лучше свой кофе и не говорите чушь. Если вам интересно работать с людьми, идите в таксисты. И заработать можно, и пачкаться не надо». Молодой человек потерянно смотрит на свои манжеты. «Зря вы сердитесь: когда такой обыск проводишь, нельзя не извозиться». «Вы что, в самом деле совсем тупой, или притворяетесь? Я о душе вашей говорю». «О душе?» Моя жена, рассмеявшись, угощает его вчерашним печеньем. «А те обойдутся. Я и вам бы не предложила, если бы вы были умнее». Я подписываю протокол; они, плюс ко всему, конфискуют еще чемодан, чтобы сложить в него мои рукописи. Я снова разрешаю подполковнику позвонить домой, жене: «Не сердись, милая, дело затянулось. Нам еще в управление ехать, домой вовремя не попаду, сходи там в кино с мамой». Я слушаю его не без удовольствия. Такому ли немолодому, привыкшему к комфорту человеку заниматься охотой на врагов общества? Конечно, ему тоже приятен был бы некоторый успех, но я вполне могу предположить, что в итоге всей этой суеты родится не обвинительное заключение, а большой пшик. Может быть, его просто остановят сверху; очень даже может быть. Не удивлюсь, если к вечеру от его энтузиазма и следа не останется. Хотя я знаю, куда меня увезут, наша встреча для меня все-таки более неожиданна, чем для него, и потому я бдительнее. Досадно, что спать придется у них, у меня есть постель, на которой мне спится лучше, чем на нарах. Но мне начинает нравиться мысль, что у меня теперь появится, пускай вынужденное, свободное время: с этого часа мне некуда спешить. С этого часа у меня не будет другого дела, кроме как смотреть в угол кабинета следователя, даже не слыша его алчных вопросов.
36Сжимая в кармане пистолет, подполковник шагает по коридору первым; хмуро прижимая к груди второй подбородок, он оглядывается назад. Я смотрю на его украшенную пером, немного легкомысленную шляпу: он вполне мог бы быть директором школы в маленьком городе или председателем местного охотничьего общества: пивную пену и жир ветчины у него на губах представить проще простого. Двое впереди, трое за мной — мы идем гуськом, я — с пустыми руками, мои конвойные — с чемоданами; основную часть моих рукописей они конфискуют и, возможно, сожгут, автора же лишь конфискуют, но не сожгут. Критиковать существующий порядок вещей можно, писали вчера в газете, если только критика является талантливой и честной; выходит, мой подполковник поставлен судить критику, за ушко да на солнышко вытягивая любую фразу, если в ней не хватает таланта и честности. «И куда это с таким почетным караулом?» — спрашивает мой весельчак сосед, отставной директор тюрьмы. «В полицию», — говорю я; лицо его увядает. «До свидания», — бормочет он механически. Знакомая девочка берет меня за руку: «Это хорошие дяди или плохие?» «С такой профессией хорошим быть трудно, — отвечаю я. — Вот сейчас нас с тобой заругают, что мы разговариваем». Маленький портняжка, попавшись навстречу на лестнице, бледнеет, но громко здоровается со мной и протягивает руку; раньше мы за руку на лестнице никогда не здоровались. Когда мы идем по двору, я поднимаю голову: жена стоит на галерее четвертого этажа, опираясь на перила; лицо ее кажется сейчас тверже, рот — уже. «Я тебя все равно вытащу, пусть хоть куда упрячут», — кричит она вслед мне. Я хочу купить сигарет, подполковник приводит меня в табачную лавку, какая-то дама передо мной неторопливо роется в журналах. «Выбирайте уже, что вам нужно», — теряет терпение подполковник; испуганная продавщица обслуживает меня без очереди. Из своей мастерской, набитой музыкальными часами, выходит на порог, с попугаем на черной шелковой шапочке, старик часовщик, роняет из глазницы лупу, висящую на шнурке: «Я только хочу сказать, господин Т., час гнева тоже пройдет когда-нибудь», — говорит он мне. Меня усаживают на заднее сиденье черного автомобиля, с одной стороны подполковник, с другой — оперативник. «Вам удобно, господин Т.?» Подполковник предельно предупредителен. «Пистолет ваш немного давит. Вы бы не переложили его в другой карман?» После некоторого колебания он выполняет просьбу. Все-таки исторический прогресс существует, констатирую я про себя в набирающей скорость машине.
37В 56-м меня арестовали куда более грубо, хотя и изобретательно. Был прекрасный вечер начала зимы, я наслаждался тем, что все еще нахожусь на свободе; перед нашим домом, под каштаном, сквозь голые ветви которого светила луна, три девушки гладили на коленях по котенку и дразнили топтавшихся перед ними парней; ласково падал снег. В корчме, погрузившись в осторожное молчание, сидели мужчины, навалившись на столики с ножками из металлических трубок; невыносимое земное притяжение смягчала только самогонная сливовая палинка. Выйдя из дверей, я ответил едва державшемуся на ногах типу, который час, но он, упав рядом со мной, уцепился за локоть и, попутно, за карман. Я сначала решил, что он поскользнулся, потом меня взяло зло: «Эй, приятель, на ногах не стоишь, а в карман норовишь залезть?» Тут из-за дерева на меня рухнул его приятель; этот тоже тянулся к карману. «Вы что, бродяги, вдвоем работаете?» Я отшвырнул их, тогда на плечи мне прыгнул кто-то тяжелый и, схватив пятерней мои волосы, сунул руку во внутренний карман. «Нет у меня оружия», — крикнул я, поняв, наконец, кто они такие. Открылась дверца машины, меня затолкали на заднее сиденье и сели сверху; теплый полицейский зад придавил мне голову. Они перечисляли места, где я обедал в минувшие недели, с поганой усмешкой повторяли слова, которые я говорил жене: должно быть, крались позади, когда мы гуляли по набережной Дуная. Слезли они с меня лишь на бетонном дворе своего управления, а когда я сел, принялись справа и слева тыкать в меня кулаками; даже шофер и сидевший рядом с ним молодой человек, встав коленями на сиденье, норовили заехать мне по скуле. Собравшиеся вокруг машины оперативники через опущенное стекло тоже пытались меня стукнуть, но в суете это было непросто, они больше попадали друг другу по рукам. И монотонно обзывали меня подонком и бандитом. Потом их гэбэшный энтузиазм иссяк, и вместе с ним угас творческий пафос их языков и рук. В лифте, переводя дух, они спросили, есть ли у меня носовой платок: надо вытереть кровь на лбу. На четвертом этаже меня потащили сначала в туалет, к умывальнику: не годится показываться полковнику в таком виде, заметили они с некоторым упреком в голосе. В просторном угловом помещении, которое из-за ковров на полу, кресел и обилия книг походило на кабинет какого-нибудь интеллигента, меня встретил полковник, мой бывший однокурсник. «Привет. Ты арестован. За организацию заговора против государства». «Ты что, спятил?» «Кофе хочешь? Что это у тебя на лбу?» «Подручные твои отметились». Он устало покачал головой: куда денешься, с такими вот грубиянами приходится работать.
