Владимир Топорков - Наследство
Мороз усилился, потянул юго-западный сырой ветерок – первый признак смены погоды. Сиротливо замелькали огоньки в разбросанных по косогору домишках, и такая бедность, скудость была в их облике, что Бобров почувствовал, как начал наливаться злобой. Ведь здесь наши кормильцы живут, захотелось ему крикнуть во весь голос.
Деревенскую улицу надвое, точно острым ножом, рассекал широченный сухой овраг с оголившимися каменистыми боками. Эта глубокая расщелина, чем-то напоминающая горную, подобно Пастушьему, – та же глубокая рана на теле земли, такая же ненасытная, которая поглощает в свою открытую пасть богатые плодородные угодья. Овраг уходил далеко за село, в поля, и снова больно стало на душе Боброва. Может быть, стоило бы здесь пруд сделать, хоть как-то облагородить это изуродованное природой место?
Начинало темнеть, на небе появились первые дрожащие звёзды, и он зябко передёрнул плечами. Ветер продувал насквозь, делал кожу на руках сизой, пупырчатой. И хорошо, что встретилась вскоре Лариса, а то Бобров продрог бы изрядно. Они возвращались домой под руку, и Бобров чувствовал, как шло от Ларисы, проникая через одежду, уютное тепло.
Она неторопливо рассказывала, как удивился директор её неожиданному отъезду, как долго уговаривал остаться хотя бы до конца учебного года, и Бобров даже насторожился: а может, и самой Ларисе вдруг взгрустнулось в родном селе? – но промолчал.
…Уезжали рано утром. Юго-западный ветер сделал своё дело – притащил метель, и засеяло с небес, липкий снег забивал дорогу. На деревья нахлобучило крупные плотные шапки, которые придавили самые длинные ветки к земле.
Степан с Лёнькой быстро побросали два тяжёлых чемодана с вещами в кузов, и только со шкафом, громоздким и неуклюжим, пришлось повозиться. Бобров категорически возражал против того, чтобы тащить этот шкаф в Осиновый Куст – авось найдутся деньги купить новый, да и в квартире матери стало как-то пусто и сиротливо, но Лариса заупрямилась, шепнула ему на ухо:
– Не перечь, может быть, в нём моё счастье спрятано…
Бобров улыбнулся, махнул рукой, а дорогой был даже благодарен этому громоздкому шкафу – за ним меньше дуло, не так засыпало снегом. Они со Степаном, укрывшись брезентом, который предложила взять Нина Дмитриевна – слава Богу, догадливая женщина! – могли даже разговаривать. А говорили опять о судьбе деревни – видимо, у каждого на душе накопилось многое.
Бобров рассказал о вчерашней прогулке по селу, об овраге, напоминающем рану, и Степан вздохнул:
– Знаешь, Женя, и всё-таки нам надо зубами за деревню держаться, спасать её…
– Не знаю, не знаю, – усмехнулся Бобров. – Кто как, а некоторые в коммунхозах попрятались.
– Ладно, – буркнул Степан. – Не подначивай. Я ещё вам покажу. Во мне крестьянский дух не весь ещё истребили…
* * *Через два дня неожиданно приехал Николай Артюхин. На этот раз он был одет в тёмную меховую куртку, и Бобров понял, что сегодня у Николая не лыжная прогулка, а, судя по озабоченности, которая застыла на лице, привело его в Осиновый Куст какое-то важное дело.
Николай стянул с покрасневших рук перчатки, сбросил куртку и, оставшись в тёмном, мелкой вязки свитере, прошёлся по комнате, вбирая в озябшее тело тепло. В доме было жарко. С приездом Ларисы Евгений сжигал в печке по нескольку охапок дров, опасаясь, что она будет мёрзнуть.
Согревшись, Николай подсел к столу, внимательно поглядел на Боброва.
– Я к тебе по делу, Женя! По поводу статьи…
– Что, не понравилась?
В глазах Николая появилось что-то жалобное и одновременно злое, наверное, ему не хотелось снова окунаться в эту историю, но он всё-таки начал рассказывать. Говорил с юмором, шутил над самим собой, своей робостью перед «власть имущими».
– Ну, так надо правоту доказывать, – решительно проговорил Бобров, – в райком идти, в обком…
– Чудной ты человек, Женя, – улыбнулся Артюхин. – Да знаешь ли ты, что весь этот концерт Безукладов затеял. Был он у нас на кафедре, а я не удержался, наговорил ему лишнего, вот и закрутилась машина…
– Да, Безукладова я знаю, – сказал Бобров, – тоже приходилось встречаться…
– Ладно, Женя, – Артюхин выпрямился за столом, – чёрт с ним, с Безукладовым. Знаешь, что я придумал и зачем приехал? Давай статью твою в Москву пошлём. Есть у меня договоренность в один толстый журнал её протолкнуть. Только к запискам этим надо фактуры добавить.
– Ну и действуй.
– Не мог же я без твоего согласия действовать. Да и старика Белова тоже. Кстати, как он?
Услышав про Белова, Евгений Иванович заморгал виновато. Стало стыдно, что после выписки он не нашёл времени навестить Николая Спиридоновича. А ведь тот несколько раз был у него в больнице, приносил книги, сладкий малиновый компот, душистые яблоки, от которых словно щедрой осенью пахло в палате…
– Понятно. – Артюхин не стал развивать эту тему. – Так ты не будешь возражать?
– Не буду.
– Ну, тогда жди известий. Впрочем, и неприятностей тоже. Сам знаешь, начальство у нас не любит, когда его тревожат.
Николай поднялся, хотел, наверное, ещё что-то добавить, но, взглянув на часы, стал одеваться.
– Извини, Женя, на автобус пора…
– А чай? – удивился Бобров. – Ты хозяйку насмерть обидишь!
Николай улыбнулся Ларисе, вздохнул, извиняясь, и она сказала:
– Ладно, Женя, пусть едет.
Артюхин спешным широким шагом пошёл к двери и, оглянувшись, ещё раз кивнул головой на прощанье.
Глава восьмая
Среди зимы нередко выдаются дни, когда неожиданно пахнёт теплом, устанавливается чуть ли не весенняя погода, снег набухает сыростью, и эта сырость как пар висит в воздухе. В такие дни, кажется, прибавляется сил, в предчувствии будущей весны человек наполняется бодростью, ожиданием яркого солнца, высокой голубизны неба.
Сейчас, в январе, до весны было ещё далеко, но оттепель, вдруг нагрянувшая после морозов, словно омолодила Боброва. Он первый раз шёл на работу в школу, шёл торопливо, словно боялся опоздать, хотя предутренняя смуглая тьма не развеялась ещё до конца и до начала занятий было много времени. Лариса даже посмеялась над ним (у неё уроки начинались с десяти), когда подавала горячий, обжигающий чай – дескать, какой же ты учитель, если волнуешься больше, чем школьник.
А Бобров и в самом деле волновался и не находил в этом ничего странного: всю жизнь он занимался другим делом, жил землёй, искренне любовался, как после майских дождей растворяется почва, становится какой-то творожистой, и острые всходы, прокалывая её, тянутся к солнцу. А потом среди июля загуляет лёгкий ветер над зелёным безбрежным морем, и покатятся отливающие сизой темнотой переливчатые волны набирающих силу хлебов. Именно этим предчувствием спелого хлеба и жил всегда Бобров.
Но сегодня ему предстояло сделать новый, совсем неизвестный шаг. Что скажет он школьникам? Да и есть ли ему о чём поведать ребятам? Все предшествующие дни Бобров жил этой тревогой, и сегодня она не улеглась в нём, сжимала тугой пружиной душу, и, кажется, впервые после болезни он ощутил глухой сбой в сердце.
Бобров долго дожидался Ангелину Петровну, мучился и страдал в одиночестве, но когда наконец в школе начали появляться ученики, как-то ожил, немного успокоился. Директор повела его в девятый класс. Наверное, странно выглядел со стороны, в глазах ребят, этот смущённый, уже немного источенный годами человек. Бобров дождался, пока директор представит его классу, и, заговорив о предмете, которым им предстоит заниматься, неожиданно почувствовал, что постепенно уходят неуверенность и страх, а слова наполняются логическим смыслом целесообразности дела, которому ему предстоит служить.
Он вдруг на секунду вспомнил умирающую на глазах рязанскую деревню Ларисы, своё теряющее хлеборобов село, утрачивающую плодородную силу землю, и, кажется, впервые понял, что перед ним сидят люди, которым должны передать эстафету добра или зла они, старшее поколение. И от того, каким разумом наполнить головы этих людей, зависит, будут ли царить на земле беспокойство, доброта и благородство, или, наоборот, равнодушие, зло и насилие.
Бобров говорил о механизации, которая способна облегчить тяжкий хлеборобский труд, о техническом прогрессе, который должны привнести на поля они, люди грамотные, подготовленные, молодые. Наверное, говорил он немного с пафосом, но класс слушал внимательно, и это его успокоило – значит, понимают ребята, значит, бьёт в точку…
Потом он заговорил о человеке на земле, без которого мертва любая идея. Только человек – творец и созидатель – способен украсить жизнь, ощутить, как пахнет спелый хлеб, весенние цветы, грибная сырость в августовских лесах, кипенная таволга на июньских белеющих лугах. Не удержался Бобров, вспомнил и о конкретных людях, с кем ему приходилось работать, о Степане Плахове, например, и снова почувствовал, что нашёл контакт с классом.
