Елена Чижова - Полукровка
Чемодан водворился в Панькину комнату. Гостья ушла в ванную – умыться с дороги.
– Ты мойся, я – в магазин, – Маша крикнула через дверь.
Отец оставил длинный список. По дороге к молочному, завернув в овощной и булочную, она успела продумать. Маме сообщать не стоит. Семь дней – не на всю жизнь. Можно признаться и после. Отца Маша не опасалась. «В любом случае, на улицу не выставит».
Полные сетки оттягивали руки. Поднимаясь по лестнице, она дышала тяжело.
Марта сидела на кухне, пригорюнившись. Накрученное полотенце высилось махровым тюрбаном. Подхватив сетки, Маша взгромоздила на стол.
– Спасибо тебе. Бабушка всегда говорила, русские люди – добрые... – Марта подняла глаза. Маше показалось, сейчас заплачет.
– Куда уж добрее! – она перевела дыхание. – Эти добрые вас и сослали.
– Что ты! – Марта замахала руками. – Если бы зависело от людей, они бы никогда... Мама говорила, читай Толстого: вот настоящие русские люди...
Придерживая тюрбан, она сыпала классическими примерами.
Маша слушала, не перебивала. Горячий монолог, за который – в других устах – она не дала бы и гроша, наполнял ее сердце необъяснимой радостью. Как свидетель защиты, эта девушка заслуживала доверия: родившаяся в ссылке, она должна была ненавидеть.
Семь дней – не срок. Посмотреть самое важное – то, что входит в экскурсионные программы. В чемодане из чертовой кожи обнаружился старый путеводитель. Маша полистала из любопытства: послевоенный.
– А дома вы на каком языке говорите? – она поинтересовалась осторожно.
Вопрос вызвал замешательство. Прежде чем ответить, Марта колебалась. Правдивость одержала верх:
– Мама с бабушкой иногда по-немецки, но мы с сестрой – всегда по-русски, – она опустила глаза. – Нет, конечно, я немецкий понимаю, бабушка заставляла разговаривать, но знаешь, – Марта перешла на доверительный шепот, – заставлять-то заставляла, но предупреждала, чтобы я не проговорилась...
– О чем?
– Ну, что она учит меня немецкому.
– А разве нельзя?
Марта снова не ответила.
Маша вспомнила: эстонский волчонок. Бабушка, не смевшая плакать о родине, учила его украдкой. Она подумала: все сосланные бабушки учат внуков говорить не по-русски. «А русские? Что делать русским сосланным бабушкам?» На этот вопрос у нее не было ответа.
Марта склонилась над чемоданом. На свет явилась открытка с «Медным всадником».
– Мне хотелось бы – этот памятник, – Марта глядела с надеждой. – Мама сохранила. Они с папой назначали свидания... Это недалеко?
– Близко, – Маша подтвердила коротко. Что-то перехватывало горло, мешало говорить. – Если хочешь, можно прямо сейчас.
Марта вскочила с готовностью.
– Знаешь что... – перспектива близкой прогулки заставила оглядеть гостью другими глазами. – У тебя есть что-нибудь еще из одежды?
Марта одернула сатиновую юбку:
– Кофта, вязаная, если будет холодно...
– Нет, кофту не надо... Ладно, высуши голову и... знаешь что, не одевай ты этот платок.
Дорогой Марта молчала. Шла, поглядывая по сторонам. Взгляд, обращенный к домам, был отрешенным. Про себя Маша объяснила: Марта выросла в селе. Глаза, привыкшие к сельским постройкам, разбегаются при виде городских.
Обогнув Исаакиевский собор, они дошли до садовых ворот.
– Теперь совсем рядом, – Маша прервала молчание.
Ее спутница вскинула голову и замедлила шаги. В сад она вступила робко. Маша подумала: как на кладбище. По аллее, усаженной тюльпанами, они двинулись к памятнику.
– Ты здесь гуляла в детстве? – Марта остановилась, оглядываясь.
– Да, – Маша подтвердила охотно, – вот там, – она махнула рукой, – зимой там всегда деревянная горка, а осенью жгут листья, сгребают в кучи и поджигают. Листья мокрые, горят плохо, над садом всегда струйки дыма. А осенью всегда розы – розарий там, в самом дальнем углу, – она рассказывала с удовольствием. Каждое воспоминание было родным.
– Всегда? А весной? – Марта спрашивала жадно.
– Весной всегда мокро. Всюду стоит вода. Сад закрывают на просушку, – с каждым шагом Маша угадывала все яснее: немецкая девушка, приехавшая сюда на одну неделю, примеряла на себя Машину прожитую жизнь. Чужое всегда. Взамен ее собственного никогда.
Слабую тень этой жизни, похожую на след, оставшийся от немецкого вышитого вензеля, она надеялась увезти с собой.
– Сначала посмотрим памятник. А потом, если захочешь, можем сделать так: будем просто ходить. Я расскажу обо всем. Где бывала, что видела...
Маша думала: «Это легко». Взять и подложить свою жизнь под жизнь этой приезжей девочки: как шпаргалку, которую можно читать на просвет.
Массивный круп, вознесенный над камнем, темнел на державной высоте. Сзади, откуда они подошли, был виден хвост, упершийся в змеиное тело. Змея изгибалась, выворачиваясь. Фотографы, снимавшие на открытки, с этого ракурса никогда не заходили. Их объективы ловили венец, покрывавший медный лоб.
Туристы, увлекаемые экскурсоводами, сбивались в группы.
– Время плохое, неудачное... Народу – до черта. Лучше бы пришли вечером.
– Ой, что ты! – Мартин взгляд сиял.
Поглядывая снизу, она переживала отчаянную радость: картинка, лежавшая в чемодане, приняла трехмерные очертания. Машин взгляд добрался до конского подбрюшия:
– Так и будешь этим любоваться? – схватив за рукав, она потянула Марту за собой.
Марта поддавалась неохотно. Идя за Машей, она то и дело озиралась, как будто боялась что-нибудь упустить.
Машина, увитая лентами, затормозила у поребрика.
Молодожены двинулись к памятнику. Щуплый жених, наряженный в черное, семенил рядом с невестой. Гипюровое платье, сшитое экономно, липло к ногам. Свидетели, украшенные лентами, следовали за новой парой: несли шампанское и опрокинутые бокалы.
– Пойдем отсюда, – Маша не скрывала раздражения.
С мучительной неохотой Марта отвела глаза. Шла, поминутно оглядываясь, словно в ленинградском свадебном обряде воплотилось ее воображаемое счастье.
По набережной, мимо каменных дворцов, они шли к мосту Лейтенанта Шмидта. Поглядывая искоса, Маша думала: ничего не получится. Немецкая девушка, приехавшая в Ленинград, смотрит другими глазами. Никакие шпаргалки не помогут. Рука, бегущая за Машиными буквами, выведет одни сплошные глупости. Вроде этой свадебной парочки.
– Там, – она остановилась, – ничего интересного. Порт, стапеля...
«Чтобы понять, надо привыкнуть с детства».
Машин взгляд, летящий вперед, ловил привычные с детства очертания. Краны, тянущиеся к небу, ничего не скажут другим глазам.
Они возвращались к Дворцовой площади. Войдя в роль экскурсовода, Маша показывала то, что полагается видеть приезжим. Все дальше и дальше, описывая парадные красоты, Маша уводила ее в сторону от своей настоящей жизни.
