Елена Чижова - Полукровка
Браться за дело Маша не спешила. Июнь предназначался для отдыха и приятного чтения: книжками по экономической истории она запаслась загодя. В последних числах мая мама с Таткой отбыли на дачу: в этом году снова сняли во Мге. Отец ездил к ним на выходные, звал Машу с собой. Она отказывалась. Мысли о дачной жизни навевали смертную скуку.
Тот день выпал на субботу. Отец уехал первой электричкой, собирался тихонько, Маша не слышала. Открыв глаза, она увидела свет, заливавший розовую стену. В Панькину комнату солнце заглядывало ранним утром.
Звонок был коротким и громким. Маша поднялась и накинула халат. Это мог быть только отец – вернулся с дороги. Ни о чем дурном она не подумала. Шлепая босыми ногами, подошла к входной двери и щелкнула замком.
На пороге стояла девушка. С первого взгляда Маша поняла – из приезжих. Рука, покрасневшая от напряжения, сжимала ручку допотопного чемодана. Маша узнала: такой же лежал на антресолях. Сколько раз мама грозилась выкинуть, но отец стоял насмерть. Чемодан из чертовой кожи был его реликвией: кажется, именно с ним он явился из своего Мозыря.
– Здравствуйте, меня зовут Марта, – девушка поставила чемодан и поправила белый платочек, обеими руками, по-деревенски.
Маша запахнулась покрепче.
– Я понимаю, вы вправе не поверить, конечно – столько лет... Но я обещала бабушке. Понимаете, мы – из немцев. – Последнее слово, поставленное в такую форму, словно речь шла о материале, из которого она сделана, девушка произнесла чуть слышно.
– Из чего? – со сна Маша не поняла.
Девушка оглянулась и, шагнув вперед, сказала:
– Немцы, – громче и доверительнее.
– Мы – это кто? – Маша бросила взгляд на площадку, словно там, за спиной приезжей, ожидала увидеть остальных.
– Я, – девушка призналась обреченно, как будто брала ответственность на себя. – Моя фамилия Рейтц, Марта Рейтц, хотите, покажу паспорт.
Парень с верхнего этажа, пробегая мимо, кивнул Маше. Она ответила машинально. Приезжая поздоровалась вежливо.
– Как вы сказали? Рейтц?
Девушка подняла руку и вывела первую букву. В Машиных зрачках ее буква отразилась зеркально, словно девушка, сделанная из немцев, писала наоборот.
Русская Р, дрожавшая в воздухе, выпростала немецкую ножку, и в тот же миг, обмирая, Маша наконец поняла: эту девушку немцы послали вперед, чтобы забрать квартиру.
Первым порывом было – захлопнуть дверь. Суетливые мысли о капо, предоставившей по закону, забегали, не находя выхода. Они пищали, тыкаясь во все углы.
Казалось, девушка что-то почувствовала:
– Вы не бойтесь, я ничего не нарушаю. Вышел закон, нам теперь разрешили...
«Деньги... Нужны деньги... договориться... нет...» Мысли пискнули, умирая. Маша кивнула и отступила назад.
Девушка озиралась. Взгляд, обращенный к стенам, был тихим и светлым.
– Знаете, я так себе и представляла, – она улыбнулась застенчиво.
Оставив гостью в родительской комнате, Маша скользнула к себе. Натягивая брюки, она собиралась с мыслями. Первый ужас прошел.
– Вы... прямо с поезда? – Маша выглянула.
Приезжая кивнула. Она сидела смиренно. Чертов чемоданчик жался к ее ногам.
– Сейчас попьем чаю, – Маша достала заварку и пошла на кухню. Чайник закипел быстро. Возвращаясь, она уговаривала себя: ничего не случилось, напьется чаю и уйдет.
– Ой! – Марта вдруг всполошилась. – Я вам меду привезла! Вкусный! У нас своя пасека.
Щелкнув замками, она вынула янтарную баночку.
– Кому это – нам? – Маша переспросила настороженно.
– Ну, вам, вашим родителям, кто живет...
– А откуда вы про нас знаете? – Машина рука, подносившая чашку, дрогнула. Чай плеснул на блюдце. Помедлив, она подала так. Немецкий мед стоял на столе. Маша не прикасалась.
– Вообще-то... Нет, конечно, мы не были уверены. Дом могли разбомбить... А потом по телевизору – передача, про этого композитора, я фамилию забыла... Бабушка вдруг увидела и говорит: дом, наш, целый, и заплакала. Давно, я только кончила школу, а потом стала работать в конторе, деньги откладывала. Бабушка говорит, поезжай, раз дом стоит, кто-то должен жить. И адрес, и номер квартиры... Сказала, может быть, хорошие люди... – голос испуганно дрогнул. Торопливо исправляясь, Марта сказала: – Хорошие! Так и оказалось.
Глотнув, она поставила беззвучно. Чашка, стоявшая на блюдце, плавала в пролитом чае.
– И что дальше? – тревога отпускала. Девушка, сидевшая напротив, не походила на захватчицу.
– Ой! – Марта покраснела. – Вы простите меня, я совсем растерялась, вы не спрашиваете, а я... Мы жили тут. До войны. Ну, конечно, не я, я уже в ссылке, в Казахстане... Бабушка, дедушка, мама, сестра старшая...
Румянец, заливший щеки, добрался до рук. Руки вспыхнули, и, стесняясь, Марта стянула платок и обтерла лицо. На белом остался след.
На вид ей было лет двадцать.
– Ты какого года?
– Пятьдесят третьего, в августе, у меня паспорт... – снова гостья заволновалась и потянулась к чемодану.
Девушка, приехавшая из ссылки, выглядела моложе своих лет.
– Да хватит тебе! Я что, жилконтора? – Маша взяла блюдце и выплеснула пролитый чай. – Если в августе, почему не Августа? Тоже немецкое имя.
– Не знаю... Это бабушка... – Марта моргнула.
– Зато я знаю, – Маша ответила высокомерно, как старшая. – Потому что – март. Март пятьдесят третьего. Твою маму как зовут?
– Рената, Рената Рейтц.
– Все правильно, – Маша кивнула. – Так.
– У меня обратный билет, на седьмое, это на всякий случай, вдруг удастся снять гостиницу. Нет – тогда поменяю, – Марта говорила торопливо и покорно.
Сдохшие крысиные мысли гнили по углам. От них несло стыдом и позором.
– С ума сошла! Какая гостиница! Жить будешь здесь. Места до черта – мы с папой вдвоем, мама с Таткой – на даче.
– Что ты! – Марта всполошилась. – Бабушка сказала, если есть паспорт, в гостиницу можно...
– Ага, прямо в «Асторию», здесь рядом. Выйдешь и налево – через дорогу. А уж они-то как обрадуются!
Марта не улыбнулась:
– А родители твои... Если узнают?
– Что узнают?
– Ну, это. Что я – из немцев.
Тревога шевельнулась под сердцем: мама, ненавидевшая немецкую речь...
– А что, это болезнь, заразная? – Маша возразила сердито.
Марта не ответила. Просто опустила голову.
Чемодан водворился в Панькину комнату. Гостья ушла в ванную – умыться с дороги.
– Ты мойся, я – в магазин, – Маша крикнула через дверь.
Отец оставил длинный список. По дороге к молочному, завернув в овощной и булочную, она успела продумать. Маме сообщать не стоит. Семь дней – не на всю жизнь. Можно признаться и после. Отца Маша не опасалась. «В любом случае, на улицу не выставит».
