Елена Чижова - Полукровка
– В смысле, «Капитал»? – Маша уточнила деловито.
Холодок нетерпения поднялся в крови. Свою задачу она понимала отлично: то, что должно получиться, не имеет отношения к науке. Доклад, основанный на системе безупречных цитат: цепочка, звенья которой подобраны исподволь, приводит к неожиданным выводам.
– А если им не понравится? – она спросила осторожно.
– Наука не девка, чтобы нравиться. Докажешь – твоя взяла, а там поглядим. «Капиталом» не ограничивайся – будут невнимательно слушать. Знаю я этих марксистов... – презрительная улыбка тронула его губы.
По дороге домой Маша обдумывала задачу. Сама по себе она не казалась трудной. Противоречия, содержащиеся в «Капитале», давали простор любым маневрам. Главное – разбить на этапы. Затем, оттолкнувшись от промежуточных выводов, сделать последний, решающий ход. Взять и поставить перед фактом. Загнать в угол. Холодным взглядом Маша глядела вперед: суки, не чующие подвоха, двинутся за ней, как бараны. Словно воочию она видела тупые головы, кивающие в такт привычным, миллионы раз цитированным словам.
«Не бараны – крысы. Крысы из Гаммельна».
Задача, на первый взгляд показавшаяся легкой, на поверку оказалась сложнее. Целую неделю, усердно листая Маркса, Маша строила систему доказательств, совершенно невинную. На первый взгляд. Цитаты она разбавляла выписками из учебников, делая точные ссылки.
Мелодия, сочиненная Крысоловом, была чарующей. Лишь на последних тактах, стянув цитаты в крепчайший узел, Маша открывала неожиданный вывод: деньги становятся фикцией еще при социализме: привычная Марксова триада превращается в товар – деньги – товар. Метаморфоза, проверенная на практике, не предполагает никакого приращения, в классическом варианте обозначенного штрихом. Пролистав лекции профессора Белозерцева, Маша пришла к выводу: схемы, которые Никита Сергеевич чертил на доске, в каком-то смысле совпадают с ее построениями. Экономика социализма топчется на месте. Дальше – только конец.
Успенскому она решила ничего не показывать. Он сам позволил ей действовать самостоятельно – развязал руки.
2Те, кому предназначались доказательства, заняли первые ряды: старейшие преподаватели, политическая зрелость которых пришлась на послевоенные годы, переговаривались вполголоса. Себя они чувствовали почетными гостями, способными – одним своим присутствием – осветить подлинно научным светом любую дискуссию. До последней минуты ожидали кого-нибудь из ректората, но так и не дождались.
Нурбек, устроившийся в сторонке, улыбался невнимательно.
Собрание открыл Успенский. В нескольких словах представил тему и докладчика. Ареопаг, расположившийся в первых рядах, кивал благосклонно. Поговорив о социалистическом хозяйственном расчете, положительно сказавшемся на функции денег, Успенский сделал приглашающий жест. Маша вышла и встала за кафедрой. Профессор сел поодаль.
Она начала почтительным голосом. Привычные цитаты отдавались в их старческих ушах. Маша двигалась от этапа к этапу, и каждый вывод, который она делала, вплетался в знакомую мелодию. Старцы, обсевшие кафедру, безропотно следовали за ней.
Успенский слушал внимательно и собранно. Совершенно трезвые глаза глядели вдаль.
Ни о чем не подозревая, крысы приближались к горе. Конструкция, возведенная со знанием дела, раскрылась с последними словами, и, все еще кивая очарованно, они сделали шаг. Тьма кромешного вывода сомкнулась за их спинами: то, чему каждый из них отдал всю свою жизнь, стало фикцией еще при социализме.
Собирая исписанные листки, она слушала крысиный писк.
Успенский поднялся и обвел взглядом аудиторию. Его лицо оставалось непроницаемым.
– Прошу задавать вопросы? – Успенский обращался к уважаемым профессорам.
Глаза Нурбека вспыхивали кошачьим блеском.
Маша следила искоса: Успенский держался безупречно. Легкая бледность, покрывавшая щеки, молодила лицо. Сдержанно-злое веселье сводило асимметричные черты.
Ареопаг, не поверивший собственным ушам, медлил вступать в дискуссию.
– Ну что ж... Если вопросов нет, поблагодарим докладчика и согласимся с выводами.
Успенский знал, что делает. Этого они допустить не могли. К студентке, впавшей в методологический грех, профессора не питали вражды. На долгом веку им встречались куда более злокачественные заблуждения. Ее грех был невольным: плод научной незрелости, но именно поэтому его требовалось вскрыть.
– Если я правильно понял, – профессор Рыбник поднялся первым, – вы хотели сказать, что функции денег, в процессе упрочения социализма, претерпевают существенные изменения?
Он стоял, опираясь на палку, и переводил взгляд: то на Машу, то на Успенского, словно в его сознании эти двое соединялись крепкой цепью, в одном из звеньев которой крылась слабина.
Злое веселье стерлось с лица Успенского. Каждой напряженной чертой он требовал от нее ответа.
– Нет, – Маша произнесла через силу, – вы поняли неправильно. На самом деле я утверждаю, что деньги отмирают именно при социализме.
– Этого не может быть! Каждый день мы наблюдаем обратное! – тряся головой, Рыбник перенес тяжесть тела на другую ногу. Защищая свою науку, он пристукнул палкой. Резиновый набалдашник поднялся, целясь в докладчика.
Маша смотрела и видела: черенок надломился в воздухе, как электрическая стрела. Как знак, стоящий на эсэсовских формах.
– Классики марксизма-ленинизма, – она перебила, смаргивая видение, – ясно дают понять, что эта видимость – кажущаяся. Я изучила внимательно и теперь предлагаю вам не свой, а их вывод.
Рыбник опешил. Заблуждение, которое он, по доброте душевной, принял за недомыслие, оказывалось злостным. Это следовало выжигать каленым железом. В лицо пахнуло жаром, и, задышав тяжко, он обернулся к товарищам. Те не спешили. Сложное положение, в котором они оказались, заключалось в том, что политэкономия социализма, если говорить строго, не была их специальностью.
– Петр Васильевич, уважаемый, – Успенский предложил учтиво. – Не мне вам объяснять, что экономика социализма – живая наука, – он взмахнул ротапринтной копией как ссылкой на мнение ректората. – Если в докладе содержится ошибка, кто нам мешает, в своем кругу, указать на нее студентке? – выйдя из-за стола, он встал рядом с Машей.
Рыбник задышал легче. Ссылка подействовала как успокоительное.
Опираясь на палку, он нанизывал слова. Время от времени приводил цитату, но привычка, опробованная временем, не спасала. Цитаты соскальзывали с крючка, как сухая наживка. Высказавшись, Рыбник замолчал.
