Елена Чижова - Полукровка
– В Ленинграде? – Маша спросила с тайным беспокойством, потому что знала: если Марта приедет и попросится пожить у них, она не откажет. Родители встанут насмерть, грянет ужасный скандал.
«Ничего!» Пока Марта собиралась с ответом, Маша успела сообразить, каким образом решается эта техническая задача. На родителей легко найти управу. Взять и рассказать всё: про комнату, про библиотеку, про начальницу-капо. Пригрозить, что сама пойдет куда следует и донесет на себя.
Марта покачала головой:
– Что ты! Сюда же надо ездить. Никаких денег не хватит... – она нашла подходящее объяснение, но Маша не сводила глаз. Под этим взглядом Марта заерзала на стуле.
Чтобы прочитать правду, Маше не требовалась шпаргалка. Листком, который Марта должна сдавать экзаменаторам, была Машина собственная жизнь.
– Боишься, что ничего не получится? С твоими документами...
– Не боюсь – знаю.
Безответность немецкой девочки полоснула по сердцу, но, справившись, Маша встала и поманила за собой.
Отодвинув от стены львиную тумбочку, Маша вынула сверток и обернулась:
– Я тоже знаю. Поэтому отказываюсь тебя понимать, – она начала яростно, словно говорила с ровней. – Сначала ты заводишь про русский народ: дескать, ни в чем не виноват, ни дать ни взять страдалец! Потом несешь этот бред про свою вину. Мало того, перед моим отцом корчишь из себя добровольного узника, сидишь, как сыч по ночам, будто он имеет право тебя обвинять... Как еврей. Да при чем здесь все это? Русские, евреи... Ты что, не понимаешь? – она обличала на одном дыхании. – Нет никого: ни русских, ни евреев. Они все – советские люди. И он – тоже. Как все. Простой советский человек.
Марта пыталась возразить, но Маша отмахнулась:
– Ладно, я могла бы еще понять, если бы оно кончилось... Но тебе-то известно не хуже моего: ты – прокаженная! Каждый из этих страдальцев отшвырнет твои документы, стоит тебе только приблизиться! Ну? Говори! – сжимая вынутый сверток, Маша наступала безжалостно.
– Я не понимаю... – Марта отвечала едва слышно, Маше показалось – с акцентом.
– Перестань кривляться! Чего тут непонятного? – она бросила сверток на диван.
Марта сидела, не двигаясь.
– На, гляди! – Маша сорвала тряпку.
Немецкие вензеля, взрезанные бритвой, лежали тоненькой стопкой.
– Что это? – Марта спросила, не касаясь.
– Рената Рейтц, надо полагать, – Маша отрезала холодно. – Эти добрые русские люди спали на ваших простынях, пока не сдохли. А добрые еврейские прибрали к рукам вашу замечательную тумбочку, – Маша ткнула в львиную лапу.
Мартин палец коснулся неровного края. Вздрагивая, он гладил немецкие буквы:
– Renata Reitz...
Улика, свидетельствующая против, была неоспоримой. С этим свидетель защиты не мог не считаться. Маша подняла глаза и оглядела стены, словно в комнате, в которой начинался процесс, было полно людей. Зрители, рассевшиеся рядами, слушали скорбно и внимательно. Она вспомнила тех, воображаемых, читателей, которым когда-то выдавала книги из библиотеки умершего дурака. Те понимали всё. Потому что были уже мертвые.
– Ну, что ты на это скажешь? – Маша спросила громко, как будто обращалась ко всем живым.
Марта подняла пустые глаза. Они глядели мимо, словно свидетель, на которого Маша надеялась, не понимал по-русски.
– Тебе что, этого мало?
Она полезла в тумбочку. К главной улике прибавилась новая: мертвая кукла, косящая глазом, легла на голый стол.
– Господи! – обеими руками Марта закрыла рот. – Это бабушка. Купила моей сестре... У нас фотография. Бабушка говорила, они похожи. Кукла и моя сестра.
Осторожно касаясь, она гладила чайные кружева.
– Ты сказала, эти люди умерли? – Марта спрашивала тревожно. – Кто-нибудь остался? У них есть дети? – крупная дрожь, ходившая по телу, мешала говорить.
– Две старухи – мать и дочь. Никого. Умерли одна за другой.
– А могилы... Где? Я бы сходила. Завтра...
– Мо-ги-лы? Нету, – Маша ответила жестко.
– Но так не бывает... – Марта возражала неверным голосом.
– Отчего же, вот, например, евреи, – она усмехнулась, – те, которых убили немцы. Скажешь, каждый из них лежит в своей могиле? – Маше казалось, она нашла правильное слово. Марта съежилась:
– Теперь – не война, – она возражала неуверенно.
Машино лицо скривилось:
– Слушай... Ты правда думаешь, что для этого обязательно нужна война?
Мертвые, о которых говорил профессор Успенский, слушали, затаившись в своих могилах. Шевелили пальцами, пахнувшими землей.
Марта не слушала.
– Скажи, – гостья совладала с дрожью, – если эти люди сохранили, ты позволишь мне... – она робела выговорить до конца.
Но Маша поняла:
– Это же ваше, твое. Хочешь, забери все – и эту тумбочку. И еще... Пошли-ка, – она тянула за собой.
В Панькиной комнате Маша тыкала пальцем:
– Вот. Буфет. Комод. Там еще стол, на кухне...
Стремительным движением Марта бросилась к чемодану и распахнула крышку:
– Вот, у меня здесь... – пряча в ладонях, она разворачивала марлевый узелок. Красные камешки, вправленные в золото. – Прошу тебя, я очень тебя прошу, это от нас – на память... – умоляя глазами, она протягивала сережки.
– Ты что?! – Маша отшатнулась. – Совсем с ума сошла?
– Это не то, не то, ты не так поняла... – гостья заторопилась испуганно. – Может случиться, я больше никогда... – кончиками дрожащих пальцев Марта коснулась лба. – Здесь, в Ленинграде... останется что-то мое. И еще, – она сделала шаг и обняла Машу. – Я хочу, чтобы ты... Ты будешь меня помнить...
– Так не будет, – Маша отстранилась. – Потому что... – больше всего она боялась заплакать. Надо не плакать, а действовать. – Ты приедешь. Ты должна приехать сюда и учиться. Потому что имеешь на это право. – Капли крови, вправленные в золото, сияли на белизне вензелей. – Все документы – глупость. Это техническая задача. Я знаю ее решение.
В Панькиной комнате, в которой они стояли, больше никого не было: ни мертвых, ни живых.
Здесь они остались вдвоем.
– Как зовут твоего отца? – Маша спросила и повторила одними губами. – Все просто. Слушай меня внимательно...
Взад и вперед, от стенки к стенке, как ходил Иосиф, Маша двигалась, рассказывая свою историю. Во всех подробностях. Марта слушала зачарованно.
– То же самое мы сделаем и с тобой. Ты – эстонка, Марта Морисовна Рейтц, твой отец – зоотехник, – Маша импровизировала вдохновенно.
Верный рецепт, обещанный младшей сестре, обрастал немецкой плотью и кровью.
