Алан Силлитоу - Начало пути
— Сейчас прилечу вертолетом номер два, — сказал я. — А что с мальчишкой?
— Доктор Андерсон погиб на прошлой неделе в автомобильной катастрофе на автостраде. Да это-то ладно, не огорчайся. Позавчера его похоронили. Мне его не жалко. А Смог ничего не ест. Свернулся в темноте и даже глаза не открывает.
Дальше я слушать не стал, бросил трубку, схватил пальто и кинулся бежать.
На углу я поймал такси и велел шоферу жать вовсю, сказал: я только что узнал, у меня заболел сынишка, его жизнь в опасности.
— Будет сделано, друг, — сказал таксист и первый же перекресток проскочил на красный свет. — Я вас не убью, — засмеялся он. — Садитесь поудобней да успокойтесь малость. — Он промчался через Челси, Кенсингтон, мимо Гайд-парка и через Сент-Джонс-Вуд. Я предложил ему сигару. — Зажгите и давайте, — сказал он. Мне почти не видно было его лица, он был в кепке, в очках, лет, наверно, сорока. — Что б ни делали, сперва успокойтесь, — сказал он. — Все обойдется. Уж вы мне поверьте. Детишки — они часто болеют, да это ничего, поправится. Сколько ему?
— Семь.
— Вот и хорошо. Самое опасное до пяти. А что с ним?
— Сам не знаю. Жена только что позвонила. Не мог от нее добиться толку.
— Женщины всегда так, — сказал таксист. — Ничего, друг. Зато они делают все, что могут.
— И даже больше, — сказал я.
Так мы промчались по городу, и скоро машина затормозила у лестницы, которая вела в сад. Я протянул таксисту два фунта, он взял один.
— Не терзайтесь уж очень-то. Держитесь!
— Всего вам доброго! — крикнул я и помчался в дом, а у самого прямо ноги подкашивались.
Я позвал Бриджит. В гостиной ее не было. Половина мебели исчезла, и по всей комнате на полу валялись чемоданы. Понятно, Смога совсем перевернуло. Как тут толком горевать по отцу, когда в доме все вверх тормашками? Меня вдруг ударило — до чего жестоко мир обходится с малолетками, и я кинулся в кухню. На электрической плите из кастрюльки выкипало молоко и вовсю воняло подгорелым. Бриджит здесь не было, я кинулся наверх, в спальни, заглядывал во все двери и наконец нашел ее.
Она стояла у окна, глазела на улицу.
— Я видела, как ты поднимался.
— Какого ж ты черта не вышла и не открыла дверь?
Я дико обозлился, но вдруг увидел Смога — он сжался в комочек на кровати. И вроде спал.
— Ну, что тут у вас? — Я понизил голос на случай, если он и впрямь спит.
Я знал, Бриджит хочет, чтоб я ее поцеловал и утешил, да только я думал о Смоге, а ей не больно сочувствовал. Она была в черном свитере, в черной юбке, в черных чулках и в черных домашних туфлях с черными помпонами — похоже, с головы до пят обрядилась в траур. Наверно, и ночная рубашка у ней черная, и если в случае чего ей понадобится вата, так тоже найдет черную.
Смог тяжело вздохнул и повернулся ко мне лицом, а глаза не открыл.
— Он пьет теплое молоко. Уже четыре дня больше ничего в рот не брал.
— А доктора ты не позвала?
— Нет еще. Его мать приезжала на похороны, а потом сбежала, бросила нас. Уехала в Шотландию.
— И он у тебя все время спит? Она зажгла сигарету и кивнула.
— Поди в кухню, свари ему овсяную кашу, — сказал я, — потом нальешь в нее холодного молока, да положи масла. И сахару побольше. Сумеешь?
— Конечно сумею.
Она вышла. А я погладил Смога по щеке, и он посмотрел на меня.
— Ты что это? — спросил я. — Я пришел тебя навестить, хотел взять тебя погулять.
— Папа умер.
— Я твой папка. А я-то думал, ты знаешь. Я ж тебе сколько раз говорил.
— Ты дядя, — сказал Смог.
— А теперь и папка.
Он был очень бледный, губы в ниточку и розовые, будто их намазали помадой. Ноги у него подергивались под одеялом.
— Как себя чувствуешь?
— У меня в голове звенит.
— Будто телефон?
Он улыбнулся.
— Нет, будто один большой колокол.
— Это, наверно, уховертка взбунтовалась и давай на нем качаться. У каждого в голове живет уховертка. А знаешь, почему они забираются на колокол и звонят?
— Нет, — сказал он. — Почему?
— Это они тебе говорят — нам, мол, есть охота. Хотят, чтоб ты для них что-нибудь слопал.
— А я не голодный.
— Зато они голодные. Раз твоя уховертка так звонит в колокол, ей, видать, здорово не по себе. Хочешь, чтоб у тебя не звенело в голове, так надо чего-нибудь съесть.
Он оперся на локоть и сразу повалился.
— Правда?
— Правда.
Он подумал.
— А уховертки что больше всего любят?
— Да они ведь разные. Одни вроде тигров, этим подавай сырое мясо. Другие едят яичницу с беконом. А если они долго не ели, для них первое дело хороший завтрак. Сдается мне, твоя из таких. Для начала надо немного овсяной каши, теплой, с молоком. На час уховертка успокоится. Потом съешь омлет.
— Неправду ты говоришь.
— Послушай, Смог, разве я когда тебя обманывал? Может, сказки рассказывал, только не врал. Ты попробуй, а не перестанет звенеть, будешь знать — я тебе все наврал. Или, может, ей просто требуется омлет.
— А где же каша? — спросил он.
— Не знаю, может, ее и нет. Я сейчас буду завтракать, начну с овсяной каши. Бриджит принесет ее сюда на подносе — чтоб я мог с тобой разговаривать, покуда ем. В пакете овсянки оставалось на донышке, но уж так и быть, дам тебе ложечку, просто чтоб успокоить уховертку. Понимаешь, если ее не накормить, она скоро кликнет на помощь своего дружка ежа, он тоже влезет на колокол, чтоб звенел погромче. Ну, вот и Бриджит, а то я прямо не могу дождаться завтрака. Я всегда начинаю с овсяной каши, так что смотри не зевай, я ведь живо ее умну, тебе ничего не достанется.
Я ухитрился скормить ему почти всю кашу. Он попросил еще и омлет, но я дал ему глотнуть водички, прилег рядом на кровать, и он в два счета уснул.
— Сейчас пол-одиннадцатого, — сказал я. — В час разбудим и дадим гренок и яйцо. Вот увидишь, он теперь будет есть. Если я останусь на весь день, он к утру оклемается.
Я аж вспотел, так старался его накормить, и теперь мы с Бриджит пошли на кухню попить кофе.
— Я знала, что ты его накормишь, — сказала она. — Потому и доктора не позвала.
— Спасибо за такое доверие, только больно уж ты рисковала: вдруг бы Смог не выжил? А что это у тебя за чемоданы в гостиной?
— Еду в Голландию со Смогом недели на две.
— А потом что?
— Вернусь сюда. Этот дом мой.
— Будешь здесь жить?
— Продам.
Я сам сварил кофе: она сперва пролила молоко, потом рассыпала сахар.
— Останься со мной, Майкл. Мне одной не справиться.
— Сегодня останусь. Завтра я работаю. Еду на несколько дней в Швейцарию. Как приеду, дам о себе знать. Надо вытаскивать Смога. Сейчас попьем кофе и пойдем в гостиную, унесем чемоданы. Расставим мебель, малость приберем, а потом притащу вниз Смога, пускай увидит — всюду полный порядок, никакой неразберихи. Я сейчас только о нем беспокоюсь. Никогда я не верил, будто первым делом надо беречь женщин и детей, нет, беречь надо одних детей.
Мы прибрали гостиную, теперь здесь стало почти как при докторе Андерсоне. Бриджит села в одно кресло, я — в другое, рядом, и оба глядели через большие окна вниз, на газон.
— Извини, что я доставляю тебе столько хлопот, — сказала Бриджит и протянула мне руку.
— Да разве это хлопоты, — сказал я. — Жалко, что Андерсон умер. Раньше некогда было тебе про это сказать.
— Терпеть его не могла, — сказала Бриджит и выдернула у меня руку.
Я опять взял ее руку и встал, ей тоже пришлось подняться, и я прижал ее к себе. Ее слезы ожгли мне лицо.
— О чем ты плачешь? Не плачь, крошка.
Мне вдруг так ясно представилось, какая она была, когда мы встретились в первый раз, — пухленькая, румяная, она слушала мои враки и глядела на меня широко раскрытыми простодушными глазами, и пышные волосы были еще по-девичьи непослушные, не держались ни в какой прическе. А теперь проступил настоящий овал лица, чуть широковатого в скулах, а глаза озадаченные, несчастные — все не поймет, как это с ней такое случилось. Я взял ее щеки в ладони и стал молча целовать глаза, лоб, все лицо — говорить с ней было еще не время. Я когда кого целую, уж непременно скажу — я, мол, тебя люблю, никак не могу удержаться. Сейчас как раз и надо бы сказать эти самые слова, сдается мне, их она и ждала. Но не потому сказал я сейчас эти три слова, они сами у меня вырвались. А она отозвалась уж с таким жаром — мы сразу накинулись друг на друга, нам бы сейчас прямо на что-то опрокинуться, хоть на голые доски, только в таком доме наверняка найдется что пороскошней.
— В целом свете ты один меня жалеешь.
— Ну, а как же. Я ж тебя люблю. Мы ведь с тобой спали, а с кем спишь, того должен любить, верно?
— Не знаю, — ответила она.
— А я тебя и не спрашиваю, — сказал я.
Мы пошли наверх, но мне было здорово не по себе — Бриджит все плакала, будто совсем потерялась, не знала, на каком она свете. Я только и мог, что лечь и крепко ее обнять.
